Антон Первушин - Отдел Массаракш

Ответил не шибко разумный юнец Рудо - вроде обычный человек на вид, но два и два сложить не может. Работал он золотарем, потому был вечно грязен и вонюч.

А крысы всегда из дома уходят, когда смерть свою почуют.

Свинорылая Пакуша отвесила Рудо звонкий подзатыльник и отправила «в массаракш».

Я так и подумал, - ответил Птицелов, потупясь. - Чего бы она сидела сиднем над шлаками? Ну, думаю, укоротить себе век собирается. А… а потом… - горло неожиданно сжал спазм. Птицелову очень хотелось рассказать о великане с топором, которому, как милому, улыбалась Лия. Но то ли ревность, то ли какое иное темное чувство лишило его дара речи.

Ну, чего мычишь, остолоп? - проговорил дядька Киту. Было видно, что он уже остыл. И строжится для виду: чтоб лицом в грязь перед сочувствующими не ударить. - Подымайся и иди с глаз долой. Узнаю, что сызнова дочуру на пустыри водил, так возьму ружжо и руки-ноги отстрелю поганые.

Птицелов встал, поглядел дядьке Киту в разновеликие глаза. Потом вздохнул да поплелся в свою хибарку, придерживаясь за бок.

Ребро небось сломали. За просто так, за здрасти.

Парень- то правду обычно говорит, -взялся размышлять Хлебопек. - Ни разу не сдыхал, чтоб брехал он. Как Рудо, к слову. Или как ты, Киту.

Обычно… - протянул дядька Киту. - Как же, как же…

А захотел бы снасильничать деваху, так за памятник затащил бы вечерком. Всех дел-то? Какой толк тянуть ее на пустыри, а потом - еще дальше?

А Птицелову захотелось оглянуться, только не позволил себе. Так и ушел он узкой улицей: расчищенное полотно серого бетона змеилось между вымоченными грудами каменных обломков, от них и по сей день несло гарью.

Малая площадь, колодец-журавль. Детки рисуют мелом на битом асфальте. Девочка и мальчик. Девочка, как Лия, лысенькая, худенькая, с грустными глазами и распухшими коленками. А мальчик - вполне нормальный карапуз. Только говорит отчего-то басом, как мужик. 11тицелов пригляделся: ба! - так никакой это не карапуз. А мужик и есть. Карлик Прыщ. Учит девочку рисовать похабщину всякую.

Дать бы Прыщу пинка под пухлый младенческий зад! Чтоб асфальт пропахал курносым носом до самого колодца. Так заголосит же благим матом! И вновь соберутся сочувствующие. Мол, не стыдно ли? Сам лобешник здоровый, почти нормальный, а маленького несчастного человечка обижаешь. И мотыгой под ребра, мотыгой!

Прошел мимо Птицелов. Дальше, дальше…

Хибарку он отстроил себе сам. Хлама сподручного вдоволь было: бери - не хочу. Нашел каменную коробку от одноэтажного дома. Перестелил железом крышу, дверь навесил почти новую, в окна - где стекло вставил, а где пленкой затянул. Внутри прибрал - впрочем, ему нужна была всего-то одна комната: чтоб в ней печурку приспособить да матрац ватный у стеночки положить.

Не любил Птицелов жить в развалинах, любил он простор.

Лес, горы, степь, полупустыню - но никак не спаленные дотла дома, в которых жили когда-то нормальные люди.

…Перед хибаркой была широкая балка - словно земля в центре города разверзлась, обнажив скрытые под асфальтом и слоем щебня трубы. Пузырилась на дне жидкая грязь, торчали из грязи шишковатые спины ящеров- мясоедов. Ящеры редко выбирались из балки, а питались они неосторожными упырями и панцирными крысами, что сновали по подземным ходам.

По краям балка заросла карликовыми деревцами и колючим кустарником. Если стать у края, что ближе к хибарке Птицелова, то можно увидеть лачугу, в которой Киту и Лия живут. Вечно у них во дворе на веревках пеленки умиггоя. Лия под себя их подкладывает, когда кровь хлестать начинает.

Сжималось у Птицелова сердце, стоило только вспомнить о Лие. И нежность, и обида, и жалость, и страсть: все бурлило, смешивалось и перемешивалось. Кипело, рвалось наружу.

Поглядел- поглядел он на лачугу Киту и свернул к себе домой.

Птицелова ждали.

Бошку возился в его огороде, подвязывал ветви кустов томатной ягоды. Подставляет горбыль, потом узенькой полоской ткани- раз- другой, и не кривится больше ветка. Обвислые щеки Бошку - в розовом соке. Подвязывал, видать, и угощался в то же время. Но Птицелов на Бошку был не в обиде - пусть лопает на здоровье, если хочется.

- Пришел? - спросил мутант. - Ну, не притащили без дыхания, и то хорошо.

Птицелов отворил калитку, шагнул во двор.

- Ребро мне, кажись, сломали, - пожаловался он.

Опустился на нижнюю ступеньку крыльца. Бошку продолжал копаться в огороде.

- Чужой ты здесь, Птицелов. Потому-то и получается, что завсегда в крайнего тебя превратят. Хочешь помидорину? Вкусная…

- Нет! - Птицелов скинул ветровку, стянул через голову латаный-перелатаный свитер.

Поглядел на левый бок и сразу обнаружил темно-красное пятно.

- На вдохе боль чувствуешь? Ну-ка попробуй! - распорядился Бошку. - А ежели нет, то ничего смертельного не стряслось. Кто это постарался? Киту?

- Нет. Рудо.

- С него, дурачка, станется. Не бери близко к сердцу. До свадьбы заживет. А что Киту?

- Ну, покричал. Ну, успокоился. Сволочь колченогая!

- Оклеветали, побили - подумаешь! Да не переживай так, Птицелов. Когда ты объявился в наших краях, Киту с Лией хоть мясо есть начали. Никто из охотников с ними не делится, а ты делишься. А раньше питались-то они чем? Что на огороде прорастет да тем, что в развалинах найдут. От довоенных консервов и стало Лие худо - как пить дать, Птицелов, от них. Она с рождения слабенькая. А тут еще всякую дрянь в себя заталкивать приходится. Но ты молодчина. Добычей делишься, за Лией горшки выносишь.

Ничего не сказал Птицелов. Вздохнул только.

- Ты перевяжи бочину покрепче, - посоветовал Бошку. - Легче станет, не так тянуть будет… Ну взыграло отцовское сердце, - продолжил он, приспосабливая горбыль под тяжелую от полуспелых плодов ветку, - дочка пропала. Пометался туда-сюда. А тут ведет ее Птицелов- чужак и почти нормальный. У самого- лицо поцарапано, руки покусаны. И чего это она тебя так?

Возвращаться не желала. Билась, как рыба о песок.

Воспоминание о человеке, ждущем чего-то пли кого-то- неужели Лию?- на дальней

стороне Стеклянной Плеши, отозвалось болью и висках. Птицелов зажмурился и потер лицо ладонью.

- Чего бы это?… - словно сам себя спросил Бошку. - Жизнь с Киту, само собой, - не сахар, но лучше все-таки, чем смерть за пустырями.

- Скажи, Бошку. Чего ты меня всякий раз чужаком называешь? Или я - не такой же урод неприкаянный, как ты? Как Хлебопек или как Пакуша? - проговорил Птицелов с укором, не отнимая от лица ладоней.

Бошку почесал затылок.

- Называю тебя так, потому что врать неохота. Сам по себе ты такой проницательный или этот дар у тебя - вроде третьего глаза… Не знаю. Знаю только, Птицелов, что в наших краях ты долго не задержишься. Ты, Птицелов, хе- хе, птица перелетная. Всем это ясно, как день погожий. И мне, и другим.