Карина Демина - Невеста

Удел слабых — умереть.

И каждый год в Каменном логе остаются те, кто не способен совладать с предвечным зовом. Иные же, переплавленные, пережженные, становятся сильней.

Два дня остывала подаренная рудой броня.

— Слезы — удел слабых, — сказал Оден брату, когда настал его черед. И пять дней не находил себе сна и покоя, терзаясь мыслью, что Виттар не выстоит.

Все злее становились рудные жилы. Все большую цену брали с Великих родов.

И Оден пялился на родовой гобелен, опасаясь отвести взгляд хотя бы на мгновенье — вдруг да погаснет тонкая золотая нить на нем, одна из двух, оставшихся от некогда великой жилы. Кусал губы. Давил страх.

Обошлось.

Тогда и шестью месяцами позже, в первом бою, когда стоял на скользком берегу реки, вцепившись в копье, закусив губу до крови... летела конница. И грохот копыт побуждал к бегу. Сияла заговоренная, туманом рожденная сталь. Оден видел морды лошадей, укрытые щитками ларда, и рыцарей, и тяжелые двуручные мечи, способные взломать строй и пробить молодой непрочный еще доспех. Слышал хриплое дыхание такого же, как сам, первогодка. И мерный рокот барабанов. Удары копыт. Удары сердца.

Просто удары, гулом отзывавшиеся в теле. Живое железо защитило слабую плоть.

Визг лошади, грудью налетевшей на копье. Она колотила копытами, норовя подмять Одена под себя, а он умирал от ужаса — вдруг да не выдержит доспех. Давился первой горячей кровью на зубах.

Скулил, зализывая первые раны. И помогал хоронить мертвецов.

Привыкал.

Год за годом. Битва за битвой. Удар за ударом... сколько было? Вся жизнь до замка Гримхольд и той ночи, когда дети Лозы перешли реку. Туман предрассветный и зыбкие тени, неразличимые глазом. Запах тины, гнилостный, тяжелый. И понимание: крепость не выстоит.

Снова страх — в Гримхольде гарнизон на две трети из щенков, только-только Каменный лог покинувших. Они, еще недавно ощущавшие себя хозяевами мира, вдруг поняли, что умрут. А жить хотелось. Бежать. Лететь прочь, не важно, куда, лишь бы не слышать шелеста листвы да заунывных напевов свирели. Дети тумана знали, куда и когда ударить.

За спиной Гримхольда — перевал. А дальше — долина и новорожденная жила, которую так легко убить, и Стальной Король, оставшийся, чтобы жилу привязать. Ему нужна была неделя. Три дня прошло. Осталось четыре.

И Оден приказал держаться. И держались.

Сколько смогли.

Умирали один за другим, цепляясь за жизнь, но все равно уходили слишком быстро. И Оден решился запереть перевал, выложился до капли, но вытянул на поверхность ярую жилу.

Надеялся, что и его накроет, спрячет под потеками лавы и камнепадами. Хорошая смерть, о таких поют. Но уйти не получилось: живое железо не пожелало отпускать. И лежа в луже собственной крови, слушая, как визжат и лопаются камни, не выдерживая жара, Оден жалел, что так и не дописал то письмо брату. Но не плакал.

...когда открыл глаза и увидел Сверра, оруженосца, которому едва исполнилось пятнадцать весен, распятого на решетке.

...когда услышал, как поет живое железо, покидая жилы.

...когда оглох от крика того, кого клялся защищать.

...и когда сам занял его место.

...когда выл, пытаясь освободиться, сгорая и зная, что не сгорит — не позволят.

...когда лишался остатков силы, капля за каплей, день за днем.

Долго ли? Долго. Наверное. Времени там не было, только глубина, сотканная из темноты и боли. Собственное его падение, когда грядущая смерть уже видится наградой. Но слезы — удел слабых. И Оден держался.

Потом его вывели и сказали:

— Стой здесь.

Он ослеп и оглох. Ошалел от запахов. И растерялся. Ямы больше не было, как железной решетки сверху, стражи и Королевы Мэб, но и его тоже, такого, который смог бы уйти. Оден забыл, как ходить. И как искать дорогу. И зачем они нужны.

И наверное, он все-таки умер бы, но кто-то, пахнущий серебром, вереском и медом, сказал:

— Пойдем со мной.

За руку взял. Пообещал:

— Я тебя не обижу.

Куда-то повел. Дал воды — Оден не знал, что хочет пить. Говорил так, что Оден, не понимая слов, готов был слушать.

Эйо.

Радость.

Женщина, которая прикоснулась с нежностью, с лаской. А потом ударила. Не больно, бывало куда как хуже, но его опять обманули...

— Прости меня... прости, пожалуйста, — она обняла, держала, убаюкивая, прижав к себе. — Я больше не буду так делать. Честно. Но надо было, чтобы ты заплакал.

Слезы — удел слабых. Но Оден рыдал, как щенок, впервые оставшийся без мамки.

— Прости, — она отстранилась.

Дурманил запах серебра, вереска и меда.

...тумана.

Плесени.

Болота.

Холодного огня, который рождался на белых камнях сам собой. И сквозь его завесу проступало лицо королевы Мэб, совершенное в каждой своей черте.

Высокий лоб. И темные волосы, уложенные в замысловатую прическу. Корона Лоз и Терний. И четыре рубиновых капли на виске, оттеняющих белизну кожи. Глаза — чистая зелень Холмов.

Алые губы.

— Ты еще жив, пес? — ледяные пальцы касаются кожи, скользят и серебряные чехлы для ногтей вспарывают кожу. Королева Мэб подставляет под красный ручеек руку. — Ты жив, потому что я добра.

В ее глазах нет доброты. Впрочем, в них нет и гнева или отвращения. Ненависти. Страха. Сомнений. Радости. Тоски. Обиды. Ничего. Зеленое стекло в оправе раскосых глазниц.

— От тебя отказались, пес, — она подносит ладонь к губам. — Я не просила много, но за тебя не дали и малости...

...ложь. Если бы так — убила.

— Ты не нужен своему королю, — острый язычок касается мизинца, скользит по серебряному плетению, бирюзовым вставкам, синим искрам сапфиров, очищая их от крови. — Ты не нужен своей семье.

...ложь.

— Так скажи, — королева Мэб жмурится от удовольствия. Кровь вкусна. — Зачем мне оставлять тебя в живых?

Она знает ответ, она слышала его тысячу раз, а возможно и больше, но ей не надоело спрашивать. И раскаленное железо, мертвое, забывшее о родстве, подкрепляет просьбу.

— У меня, — Оден вдруг понял, что способен говорить. Не кричать, не выть, не скулить, но произносить слова, пусть бы те самые, которые он повторял там, под Холмами. — У меня есть невеста. Во всем мире не отыскать девушки, прекраснее ее... Ее волосы мягки и душисты. Ее очи — бездонные озера, забравшие душу мою. Рот ее — россыпь жемчуга на лепестках розы. Стан ее тонок, а бедра круты...

— А у меня брат... — ответили Одену. — Только я не уверена, захочет ли он меня видеть.

И у него.

Брат есть. Дом. Жизнь. Уже много.

Зачем она руку убрала? Рядом же стоит. Оден чувствует запах, тот самый, серебра, вереска и меда.