Андрей Попов - Кукольный загробный мир

Алексей не счел нужным отвечать, не спеша продвигаясь на свои любимые задние ряды.

— Васильева сегодня не будет, можешь садиться на его парту, если хочешь, — услужливо бросил кто-то из парней.

— Сидят простолюдины, а короли… — Алексей занял аж два стула, развесив на них руки. — Короли — они восседают!

Почти весь класс был в полном составе за исключением, наверное, нескольких человек. Девчонки, самые неупокоенные создания, постоянно переговаривались, переглядывались, перешептывались. Их короткие смешки взрывали воздух по поводу любой спонтанно изреченной глупости. Парни вели себя порассудительней: кто перечитывал учебник, кто гипнотизировал взглядом стены, кто просто дремал, уткнувшись головой в сплетение рук. Задумчиво покусывал нижнюю губу Олег Марианов, самый толстый из девятого «а», из-за своей излишней полноты он, сидя на уроке, даже стеснялся поворачиваться по сторонам, так как стул под ним постоянно скрипел. А язвительные подколы по этому поводу не прекращались. Однажды кто-то из класса напрямую спросил его: «Марианов, а чего ты таким пухлым стал? Раньше, вроде, нормальным был». Олег, улыбнувшись, ответил: «А ты слышал, что наша вселенная расширяется? Вот и я расширяюсь вместе с ней». Вообще-то, тяжко бывает таким по жизни. И даже самоирония, лихо завязанная на целую вселенную, не спасала Марианова от многих душевных скорбей.

Дверь распахнулась, и появился Исламов Карэн, круглый отличник:

— Люди, поздравьте меня, я выиграл олимпиаду по химии! Ух, и задачки попались…

Некоторые девчонки выразили вялые поздравления. По-своему поздравил его и Алексей, после чего Карэн вообще пожалел, что завел этот разговор:

— Обними себя сам.

Прощебетал немелодичный звонок, и начался урок истории. Парадов мог дать чью-нибудь голову на отсечение, что учитель опоздает минуты на три, не меньше. Так и случилось. Привычка, ставшая повседневным правилом. Кунгуров Матвей Демидыч, преподаватель этого предмета, явился в своем неизменном сером пиджаке, белой рубашке и абсолютно черном галстуке, жирной стрелою перечеркивающим ее кристальную белизну. Да, в его внешности присутствовали только черно-белые тона, словно он живет где-то в старом телевизоре или попросту не подозревает о существовании красок. Навеянная годами седина бывшего брюнета лишь усиливала данный эффект. Характер его был подстать одеянию: он почти никогда не улыбался, сдержанный и всегда хмурый, он изрекал свои общественные проповеди доверчивой да наивной, как он полагал, аудитории школьников. Лишь воодушевленный собственными речами, историк иногда позволял себе жизнерадостный блеск в глазах. И то — ненадолго.

— Итак, товарищи, на чем мы остановились?

Его излюбленная реплика, кстати. Девятый «а» на его уроках ощущал себя депутатами какого-нибудь пленума, не меньше. Но главное — он свято верил в то, чему учил других. Историк оглядел класс и продолжал:

— Бомцаев, ты двойку по промышленной революции капитализма собираешься исправлять? А тебе, Анвольская, поменьше бы болтать языком о вещах, которых не ведаешь! Что я вчера слышал? Западные «шмотки» тебе подавай! А наша легкая промышленность… как ты там сказала? Штампует половые тряпки?

Анвольская сжалась в комок. Неужели он тогда расслышал?

Впрочем, историк не умел долго сердиться. Он аккуратно кашлянул в кулак, затем достал платок и для чего-то вытер лоб, который совершенно не вспотел:

— Ладно, ребята, сегодняшняя тема — политический кризис перед первой мировой. Открываем параграф 78.

Класс зашелестел страницами, и пришел такой звук, словно с парт вспорхнула целая стая невидимых птиц. Тут Бомцаев, уязвленный напоминанием о двойке и, возможно, желающий продемонстрировать свое рвение к предмету, спросил:

— Матвей Демидыч, а можно не по теме?

— Ну, попробуй.

— Скажите, а к 1990-му году мы коммунизм построим?

На задних рядах кто-то хихикнул, но тут же поспешил заткнуться. Воцарилось напряженное молчание, длившееся непривычно долго. Учитель озадаченно вздохнул:

— Нет, не думаю. Материальная база еще не готова, на международной арене проблем хватает…

Алексей не был бы самим собой, если б не подхватил эту психологическую игру и не увидел в ней повода блеснуть своим актерским талантом. Он изо всех сил, боясь улыбнуться, изобразил на лице лирическую задумчивость и добавил:

— Ну, а к 2000-му году? А? Ведь наверняка построим! А, Матвей Демидыч?

Весь класс, прекрасно ведая как о политических убеждениях, так и о психических заскоках в голове своего сотоварища, уже еле сдерживал себя от смеха. Но историк, увы, так и не почувствовал откровенную издевку в поставленном вопросе. Он подошел к окну и с минуту смотрел куда-то вдаль — возможно, в область некой личной мечты. Потом тихо произнес:

— К 2000-му году, ребята, думаю, что построим. Просто обязаны построить.

Потом началась долгая, для большинства занудная лекция о назревающем общественном кризисе перед первой мировой. Матвей Демидыч все свое многословие пытался локализовать на той мысли, что мол хорошее знание человеческой истории предотвратит возможные войны в будущем. С этим мнением Алексей Парадов был категорически не согласен. Он выражал свой протест лишь молчаливым покачиванием головы да легкой полуулыбкой. Ибо он твердо верил в то, что войны на земле начинаются не из-за плохого знания истории, а из разгоревшихся человеческих страстей. Когда никакие логические аргументы уже неспособны потушить взрывоопасную ярость целой массы людей. Скинь ты им с неба хоть миллионы учебников по истории.

Танилин Кирилл, сидевший на задней парте, весь урок блуждал головой вправо-влево, как космонавт в невесомости. Его мутные глаза, отрешенные от всего вокруг, смотрели сквозь людей и сквозь стены. Многим показалось, что он просто не выспался — обычное для всех дело. И ни у кого не возникло даже мысли, что Кирилл пребывает в жутком похмелье. Первом в своей жизни.

Прозвенел звонок (веселый), возвещающий о пятиминутной передышке, потом еще один (грустный), с горечью доказывающий закон местной теории относительности: на переменах, оказывается, время течет в два раза быстрее, чем на уроках. Класс побурлил броуновским движением и успокоился только тогда, когда появилась Любовь Михайловна, математичка. В руках она держала толстую стопку тетрадей, а ее строгий взгляд не предвещал большинству присутствующих ничего хорошего.

— Так, девятый «а», что я имею вам сказать? — тетради с громким шлепком оказались на учительском столе, чуть не разложившись по нему веером. — Бредить вы не умеете, мыслить здраво — тем более. Проверила ваши домашние работы. Поставила лишь две пятерки, Исламову да Танилину, как обычно. Еще пару четверок, остальные — тройки и двойки. Вы даже не представляете, с каким удовольствием я рисую мои любимые двойки, эти милые закорючки! Вернуть бы сейчас времена святой инквизиции, вас бы сожгли на столбе вместе с вашими еретическими тетрадями. Правда.