Виктор Ночкин - Власть оружия

Самоха затрусил к головному бронеходу, стукнул в броню, ему отворили люк, и толстяк стал карабкаться по крутым ступеням. Сверху его подхватили мускулистые руки и помогли взобраться. Башенка завертелась, разворачиваясь спаренными пулеметными стволами назад. В таком положении бронеход медленно покатил к воротам.

Гусеничная башня откатила в сторону и встала. На верхней площадке показались каратели, занялись ветровым генератором.

— Дядька, я пройдусь немного, — попросилась Йоля. — Этот толстый же щас торговаться с заправщиками будет? Так мы тут надолго.

— От сендера на три шага, не дальше, — с недовольством в голосе позволил Игнаш. — А лучше сиди на месте.

— Та чего ты? Боишься за меня, что ли?

Мажуга не ответил, потянул из кармана кисет. Йоля выбралась на дорогу, скинула плащ. Далеко она не стала отходить, послушалась.

Ворота заправки распахнулись, впуская бронеход, потом створки снова сомкнулись. Каратели стали выбираться из машин, кто просто прохаживался по дороге, несколько человек принялись выгружать из башни пустые бочонки. Раз громадину в ворота не впустят, придется тару завезти на заправку в бронеходе. То один, то другой боец косился на Йолю, та отворачивалась. Простояли довольно долго, наконец ворота распахнулись, выпуская заправленный бронеход, ему на смену покатили сендер и мотоциклетка. Пока ждали, на дороге стали собираться грузовики и сендеры — тоже собирались на заправку, да теперь пришлось ждать, пока управятся каратели.

Наконец подошла очередь сендера Мажуги. Йоля запрыгнула на сиденье, они покатили в ворота. Самоха не уехал со своим бронеходом, остался, чтобы расплачиваться поочередно за каждую единицу техники.

Внутри, пока Мажуга заливал бензин, Йоля то и дело ловила на себе взгляды московских охранников. Наконец не удержалась:

— Дядька, Мажуга, да чего они все так пялятся? На мне что, картинка какая нарисована? Чего они зенки свои таращат, будто диковину увидали?

— Любуются они. А ты лучше плащ накинь.

— Так жарко же! Печет солнышко!

— А взгляды чужие не пекут? Ты уж что-то одно теперь выбирай.

Йоля подумала, забралась в сендер и буркнула:

— Может, мне теперь такой капюшон, как у призренцев, завести?

— Может, и так…

— Да что со мной такое? Нет, дядька, ты все же объясни!

Игнаш закончил заливать бензин, махнул рукой Самохе, тот рассчитался с московским счетоводом. Так Йоля и не дождалась ответа. Разговорился Мажуга уже после, когда карательная колонна покинула заправку и покатила дальше, подыскивая удобное местечко для ночлега. Йоля уже снова клевала носом — укачало. Тут Игнаш заговорил.

— Странное с тобой дело, заноза.

— А? Чего?

— Мужики с тебя глаз не сводят, хотя вроде и фигурой ты не вышла, и волосы тоже, прям холмовейник, а не башка… Слушай, кто тебя так обкорнал?

— Сама, кто ж еще… Ножиком подрезала.

— От. Нет, глядишь — вроде, ничего такого, а как отмыла тебя Ористида, как ты вышла тогда, белая, тонкая… Не могу я объяснить, но ты такая стала, как будто с Луны свалилась. Ни пылинки на тебе, ничего. Как и не из Пустоши нашей. Как и не человек вовсе.

— Тю, — Йоля похлопала по одежде, посыпалась пыль, — гляди, вот пылинки! Человек я!

— Это верно, — Мажуга не смеялся, — но вот какая-то ты тонкая… даже не знаю, как сказать.

— Зато Ористида у тебя толстая, — буркнула Йоля.

На том разговор и закончился.

Заночевали в стороне от заправки — так настояли москвичи, чтобы присутствие карателей не пугало клиентов. В путь тронулись до рассвета. Колонна шла с грохотом и скрежетом, на привалах механики стучали молотками, орали друг на друга, ругались. То и дело возникали какие-то неполадки, их приходилось устранять на ходу. Самоха, трезвый, потный и злой, препирался с водителями, да Йоли никому не было дела, к ней привыкли и перестали пялиться при любой оказии. Зато она увидела много нового — например, упряжных манисов. В харьковской округе ящеров держали кое-где на фермах, но в город на них не ездили, очень уж не любили эти зверюги харьковский воздух. Зато здесь на дороге нет-нет, да и встречалась повозка, запряженная здоровенным зверем. По дороге попадалось и другое, что казалось харьковской девчонке в диковину. Как-то на холме, довольно далеко, она приметила одинокую фигуру, вроде человеческую, но будто перекошенную — стоял кто-то, сутулясь, разглядывал проходящую колонну. Мотоциклетка съехала с дороги, помчалась к холму, и тот, кто наблюдал оттуда, вдруг опустился на четвереньки, развернулся и пропал, только пыль взметнулась.

— Что это было, дядька Мажуга?

— Мутафаг дикий.

— А похож на человека.

— Не, заноза. Это мы на мутафагов похожи.

Чем дальше, тем мрачнее делался Игнаш, Йоле становилось трудней его разговорить. Она успела слегка загореть, а на третий день пути стал облазить нос — шкура с него облетела, показалась другая — смешная, розовая. Потешно же, а Мажуга не смеялся, и это Йолю стало беспокоить. Смурной сделался спутник. Лишь изредка заговаривал. Буркнет что-то и опять надолго умолкает.

Например, такое:

— Быстро движемся. Здесь торговый караван раза в три больше времени бы потратил на дорогу.

— А почему, дядька?

— Потому что колонна. Никто не посмеет на дороге встать.

Скажет такое и молчит. Йоле уже самой приходилось додумывать, что Ржавый имел в виду: что нет нужды опасаться налета грабителей или кетчеров. Торговый караван разведку бы высылал вперед, ждал, пока проверят, нет ли засады, а то и пострелять пришлось бы. Харьковским же карателям даже самые отчаянные бандиты сами дорогу уступают.

Чем дальше, тем суше и безлюдней становилась округа. Наконец каратели достигли Моста. За ним лежала Донная Пустыня, в которой в старые времена, до Погибели, плескалось Черное море.

Въезд на Мост стерегли две башни из залитых бетоном древних самоходов. Сверху наблюдали охранники с ружьями.

Колонна, не доезжая несколько сот шагов до башен, остановилась, затормозившие боевые самоходы окутались белой пылью. Пыль здесь была другая — легкая, летучая, Мажуга объяснил, что это высохший ил. Когда над Донной Пустыней поднимается ветер, громадные тучи этой пыли несутся в небе, а в них, в тучах, блещут молнии и носятся чудовища, до поры спавшие в толщах ила.

Самоха, красный и распаренный — упрел в жарком нутре башни — вылез наружу, пересел в сендер к Штепе и поехал сговариваться с таможенниками. Донная Пустыня, которая в старину была морским дном, лежала куда ниже, чем южный край равнины, а склоны впадины крутые, по ним тяжелая техника не пройдет. Местные пользовались и другими путями, но харьковским самоходам подходил только древний бетонный Мост — длинный и пологий спуск, так что пришлось заворачивать сюда.