Макс Фрай - Русские инородные сказки - 4

Каждый день во мне крепла решимость увидеть. Я трогал замок, тихонько, чтобы не спугнуть Их поворачивал ручку двери — все втуне. Ни игры в детской, ни долгие вечера в кабинете отца, ни даже утренние встречи с румяной со сна, такой красивой в пушистой белом халате, мамой — ничто не радовало меня. Я грезил о закрытых дверях и о тайнах, скрытых за ними. Меня манил холод замка, чудились легкие шорохи, похожие на взмахи невидимых крыльев. Пару раз я мог поклясться, что слышал скрип шагов.

Недели проходили за неделями, зима медленно вступала в свои права, становилось все холоднее. Эта зима была не похожа ни на одну из пережитых мною. Лишенная пронизывающих сквозняков, поземки, метущей по гостиной, непременной ширмы, прикрывающей от ветра свечи, постели, пахнущей снегом, она была уютной и нестрашной. Каждый день на подоконнике в комнате сестер распускались все новые крокусы, фиолетовые, бледно-лиловые и белые.

Помню, я сидел на пороге закрытой двери в мастерскую, и грезил о Рождестве, которое в этом году отчего-то не хотело наступать. В мастерской, на антресоли, если подняться по резной лесенке и отодвинуть в сторону подрамники, холсты, какое-то старое дерево и пару сломанных стульев — лежали елочные украшения. Я воображал мамины легкие шаги по лестнице, пляску теплых отсветов свечи на стене, покуда она подымается, а в кармане ее фартука звенит связка ключей. Сейчас она поднимется на верхнюю площадку, легко коснется моего затылка рассеянной ласковой рукой. Пошуршит ключом, и меня ударит в лицо круглый ком застоявшегося запаха олифы, пыли и наступающего Рождества.

Но никто не шел, а за дверью продолжали поскрипывать и вздыхать, и мне стало радостно от обладания этой бесполезной тайной. Вот и славно, думал я мстительно, вот и ладненько, пусть никогда не наступает Рождество, тогда вся эта безмозглая орава НИКОГДА не разрушит шепчущий и шелестящий мир-за-дверью, и только я один… В это момент я почувствовал что дверь, на которую я опирался спиной, словно бы чуть подалась назад.

Разумеется, я мигом был на ногах, не веря своему счастью, тихонько надавил плечом — и чуть не упал на груду какой-то рухляди, нашедшей временное убежище в мастерской. Я был внутри!

Оглянувшись на дверь, я обнаружил, что она все еще закрыта, и мало того — заперта. Мне стало жутко, словно пойманному меж оконными рамами ветру, и я кинулся к выходу, выставив перед собой руки. Бог знает, на что я надеялся. Но руки мои встретили пустоту, и миг спустя я с разбегу влетел в гобелен на противоположной стене лестничной площадки. Отфыркиваясь, я услышал отдаленный гонг к обеду и побежал вниз, искренне надеясь, что в полутьме никто не заметит шишку на лбу, перемазанное пылью и паутиной платье и всклокоченные волосы.

Войдя в столовую, я тихонько прокрался на свое место, ожидая подзатыльника от отца и заранее втянув голову в плечи. К моему немалому удивлению, отец даже не повернул головы в мою сторону, увлеченный беседой с госпожой Грюневальд, полной розовощекой кудрявой брюнеткой в сногсшибательном фиолетовом декольте. Фрау Грюневальд была подругой детства отца, и частенько наезжала с визитами, не смущаясь ни морским путешествием, ни долгой тряской в наемной карете, ни даже вечными нашими сквозняками. Мы, дети, ее очень любили. Сестры — за блеск вишневых глаз с пушистыми ресницами, а я — за дивный запах розового масла и тепло округлых рук. Фрау Грюневальд любила и мама, которая обычно была холодна с посторонними. Я радостно улыбнулся и энергично кивнул гостье, но она рассеянно скользнув по мне взглядом и слегка наклонив голову, обратилась к отцу с каким-то вопросом. Это было настолько непохоже на нее, что я опешил. После странного происшествия в мастерской я был готов поверить всему — даже тому, то я превратился в невидимку.

Послышались шаги Марты, она подошла к моему стулу, положила на тарелку жаркого, и наполнила мой бокал водой. Я вздохнул с облегчением — невидимок не кормят обедом. Правда Марта воздержалась от традиционного ворчанья по поводу несносных мальчишек, опаздывающих к обеду и простывшего жаркого, и это тоже было странно.

Разговор за столом шел своим чередом, Матильда (фрау Грюневальд) с жаром рассказывала новые сплетни и анекдоты, ругала на чем свет стоит последний сезон Берлинской оперы и уговаривала маму попробовать остричь волосы по последней парижской моде, мотивируя предложение исключительной красотой маминого лица, которому только на пользу пойдет вихрь локонов вместо строгого венка, носимого ею еще с гимназических времен. Отец возмущался этим просто-таки непристойным предложением, в шутовском ужасе всплескивал руками и грозился зарезать мятежную княжну, для каковой цели вооружился ложкой для салата.

Уже было выпито немало вина, и козленок сменился пирогом с вишневым вареньем и портвейном, принесли кофе, Мама, раскрасневшись от вина и смущения, уже подошла к клавесину. Мне внезапно стало скучно. Веселье взрослых, такое привлекательное еще несколько минут назад, показалось никчемным и пустым, голоса — слишком громкими, радостные улыбки сестер — глупыми гримасами, а удивительное фиолетовое платье гостьи предстало безвкусным балахоном.

Я тихонько сполз со стула и, не привлекая к себе внимания, вышел из столовой. Меня манило чудо с исчезающей дверью мастерской. Взяв свечу, я прокрался на лестничную площадку и тихонько надавил плечом. Странный фокус повторился — я оказался внутри. В мастерской было сумрачно; небрежно сваленная по углам рухлядь в свете моей свечи отбрасывала зловещие тени, ползущие по стенам. Странное дело, я вовсе перестал бояться, с любопытством водил свечой, пытаясь получше разглядеть обстановку, одновременно напряженно прислушиваясь к шорохам и топоту за стеной. В тот момент единственным разумным решением представлялось пойти вслед за шуршанием и шелестом. Я долго блуждал по темным комнатам, краем глаза ловя взмахи крыльев, и огонь свечи выхватывал из темноты то краешек мелькнувшего в проеме платья, то отпечаток когтистой лапы на запыленной поверхности секретера, то блеск нездешних глаз из-за тяжелого балдахина в давно заброшенной парадной спальне. Я не замечал, в какой из частей дома я нахожусь, и открыты ли двери — это потеряло всякое значение. Я легко проникал сквозь них, не чувствуя ни малейшего сопротивления, движимый лишь охотничьим азартом и любопытством. Мир, вечно прячущийся за поворотом, за стеной, за запертой дверью, вдруг оказался совсем близко, и я знал, что у меня достанет смелости сорвать последнюю вуаль, увидеть истинное его лицо, а не дешевую подделку, что мне все эти годы услужливо подсовывали в надежде отвести глаза игрой пылинок в солнечном луче, ароматом сигарного дыма, игрушечным безумием грозы и фальшивыми обещаниями исполнения желаний, горькими как цветки сирени о пяти лепестках. Внизу послышался мамин смех, ему вторил восторженный писк Марии — как фальшиво звучали их голоса, как бессмысленна их жизнь, как жалки они, замкнутые в повседневности, лишенные простого любопытства, не ведающие о сокровищах запертых комнат, даже не подозревающие о том, что эти комнаты вообще существуют. Жалкие ничтожества, филистеры, обыватели, застывшие в сытом невежестве… Я почувствовал, что задыхаюсь от быстрого бега, остановился и огляделся. Я находился в одной из комнат для гостей. Свеча догорала. В доме было очень тихо, вероятно была уже глухая ночь.