Дэннис Фун - Тень Хранителя

«ДАРИЙ БУДЕТ МЕНЯ ПЫТАТЬ, — ГОВОРИТ ОНА, И ПО ЩЕКАМ ЕЕ КАТЯТСЯ СЛЕЗЫ. — ОН ИСПОЛЬЗУЕТ МЕНЯ, А ПОТОМ, КОГДА ПОЛУЧИТ ВСЕ, ЧТО ЕМУ НУЖНО, ОН МЕНЯ УБЬЕТ, А ТЕЛО МОЕ ВЫБРОСИТ НА СЪЕДЕНИЕ СОБАКАМ!»

«СТОУВ! — МАМИН ГОЛОС БЬЕТ ЕЕ НАОТМАШЬ КАК ПОЩЕЧИНА, НО МАМА ТУТ ЖЕ ПОДВИГАЕТСЯ К НЕЙ, ОБНИМАЕТ, ГЛАДИТ ПО ГОЛОВЕ И ГЛУБОКО ВЗДЫХАЕТ. — ДАРИЙ ТЕБЯ НЕ УБЬЕТ. НЕ СМОЖЕТ ОН ЭТОГО СДЕЛАТЬ. ТЫ ОЧЕНЬ СИЛЬНАЯ».

СТОУВ ЧУВСТВУЕТ, КАК МАМИНЫ СЛЕЗЫ СМЕШИВАЮТСЯ С ЕЕ СОБСТВЕННЫМИ. ДЕРЖА ГОЛОВУ СТОУВ ТАК, ЧТОБЫ ЛЕГЧЕ БЫЛО ЗАГЛЯНУТЬ В ГЛАЗА ДОЧЕРИ, МАМА ДОБАВЛЯЕТ: «НИКОГДА, НИКОГДА ЭТОГО НЕ БУДЕТ. ЗАБУДЬ».

«МАМА, МАМОЧКА, ОСТАВЬ МЕНЯ ЗДЕСЬ, ПОЖАЛУЙСТА!» — ВСХЛИПЫВАЕТ СТОУВ.

ОНА В ОТЧАЯНИИ СКЛОНЯЕТСЯ К РОДИТЕЛЯМ, НО МОЩНЫЙ ПОРЫВ НЕВЕДОМОЙ СИЛЫ ПОДХВАТЫВАЕТ ЕЕ И КУДА-ТО УНОСИТ. ОНА ТЩЕТНО ТЯНЕТ РУЧОНКИ К ВЫТЯНУТЫМ РУКАМ ОТЦА.

Виллум в нерешительности стоял перед дверью, когда она распахнулась. Энде всегда была особенно чувствительна к его присутствию, и он никогда не мог от нее скрыться. Она сидела подле горевшей свечи, освещавшей ее комнату. Колеблющиеся язычки пламени оставляли странные темные отметины на ее постаревшем лице. Предводительница апсара жестом пригласила внука сесть рядом.

— Садись, Виллум, — сказала она. — Мне хочется поговорить с тобой о том, о чем с воинами моими я говорить не могу. Не хочешь — откажись, ты вовсе не обязан делать мне это одолжение.

Нет, он должен был ее выслушать — к этому его обязывала кровь. И глухая боль от ран, которые никогда не исцелятся, потому что вылечить их невозможно, их ноющая боль остается с человеком на всю жизнь. А еще тот тяжкий груз, которым давили на них Дарий и снадобье. Сидя напротив нее в неярком колеблющемся свете свечи, он просто сказал:

— Говори, бабушка, я тебя слушаю.

— Я прекрасно помню муки всех мужчин моей семьи, — начала она голосом, полным печали, — всех мужчин моего народа, страдавших от напастей, которые наслал на них Дарий. Эти воспоминания всегда бередили мне душу, а в последнее время они преследуют меня неотступно. Занятия по медитации и тренировки, возня на кухне, обучение молодежи всегда отвлекали меня от этих печальных воспоминаний, а сейчас я вообще не могу от них избавиться. Я все помню, будто это случилось вчера, а не пятьдесят лет тому назад, — кровь сочится из глаз и ушей наших мужчин и мальчиков, постоянный жуткий кашель разрывает на части их нутро, кожа их покрыта нарывами и волдырями, которые лопаются даже от самого слабого прикосновения. Мы ничем не могли облегчить их страдания. Ничего им не помогало — ни целебные травы, ни мази, ни забота, ни утешение. Мне тогда было восемнадцать, и я видела, как все они умирали — отцы, мужья и сыновья. Ярости моей не было предела, и потому я ушла странствовать по Пустоши. Там меня нашел человек, ставший потом твоим дедушкой. Зун обучил меня премудрости и традициям вазя. Он научил меня контролировать чувства, но контроль не исцеляет. И теперь я все чаще думаю, с каким восторгом я вонзила бы кинжал в глотку Дария.

Хотя бабушка его постоянно скрывала свои чувства от постороннего взгляда, Виллум догадывался, как она страдает, по ее пустому взгляду, по тому, как пальцы ее нервно теребят узорную резьбу деревянного стола, даже по тому, как она постоянно контролирует ритм дыхания.

— Виллум, я собираюсь передать все бразды правления Кире. Во мне постоянно кипит жажда крови. Я буду продолжать давать советы, но только после того, как предварительно проконсультируюсь с Роуном. Этот мальчик очень хочет сделать так, чтобы конфликт был бескровным. Это, конечно, невозможно, но голова у меня будет оставаться ясной, и я буду думать не столько о том, чтобы любой ценой уничтожить врага, сколько о том, чтобы сохранить воинов своей армии. Знаешь, Виллум, мне всегда проще было утешать тебя в твоих горестях, чем помогать Кире. Мы с ней слишком похожи, и я не могу унять ее отчаянную ярость, не могу ее успокоить. И потому Кира нередко бывает слишком… порывиста… — При этих ее словах Виллум не мог сдержать улыбку. — Ты ведь знаешь, что и Волк такой же. Но еще раз хочу тебе повторить: мы должны отдать должное Роуну за то, что он сначала думает, а потом делает, и благодаря этому достигается равновесие.

Сделав небольшую паузу, Энде подалась вперед и коснулась его руки. Одна из самых преданных помощниц Энде — Петра, с широко раскрытыми глазами, в которых уже не было света жизни, соскользнула с рук Энде на землю. Вопль был таким пронзительным, будто на нем неслась сама смерть, направляя свое орудие. Меч Энде мелькал так быстро, что определить его путь можно было лишь по струям крови, брызгавшим на фоне сумеречного неба, пока…

Виллум отдернул от бабушки руку так резко, что нечего было и надеяться скрыть от нее это движение, а ее пристальный взгляд не позволял ему отвести глаза.

— Судьба моя, Виллум, предрешена моей историей. Я уже долго этого жду. Но Кира… Виллум, я сделала правильный выбор?

Ему не хотелось ничего говорить. Видеть это было проклятием. Это видение, наверное, явилось ему потому, что отчасти определяло ту судьбу, которая уже не была для него тайной. Но что это означало на самом деле? И что он мог по этому поводу сказать? Если бы он сказал ей, что видел смерть Петры или страдания Киры в подземной темнице Города, разве могло это их спасти или просто подтвердить предопределенность их судеб?

Понимая, что альтернативы намерениям Энде нет, Виллум сказал:

— Да.

Но при этом душа его рвалась на части, потому что это краткое слово, это простое выражение согласия, высказанное им, чтобы снять с плеч бабушки тяжкое бремя, могло стоить жизни и Кире, и Энде.

ВОЗВРАЩЕНИЕ БРАТА

ХОТЬ РОУН ИЗ НЕГАСИМОГО СВЕТА БЫЛ

ПРИЗНАН ЗАКОННЫМ ПРЕДВОДИТЕЛЕМ

БРАТЬЕВ, САМ ОН ДАЛ НА ЭТО СОГЛАСИЕ

ЛИШЬ ПОСЛЕ ТОГО, КАК ПРОШЕЛ ИСПЫТАНИЕ

ОГНЕМ. ЛИШЬ ТОГДА ОН МОГ БЫТЬ НАЗВАН

ПРОРОКОМ ДРУГА.

Последние пять дней стали самыми тяжелыми за все время их путешествия. Все их беды начались сразу же после того, как они с Лампи расстались с Камьяром. Как только сказитель сказал им о том, что лучшее — враг хорошего, а потому приезжать в лагерь братьев слишком рано ни к чему, пошел проливной дождь. А когда стемнело — это случилось на несколько часов раньше, чем должно было, — резко похолодало, пошел дождь со снегом, до нитки промочивший их накидки и досаждавший лошадям. На холоде было тяжело бороться со сном и стоять на часах. А поутру коням было трудно двигаться по опасно обледеневшей земле.