Дмитрий Силлов - Ученик якудзы

Тело продолжало быть сплошным очагом боли. Боль, словно жидкий огонь, переполняла сосуд из тонкой человеческой кожи, грозя каждую секунду прорваться наружу. По крайней мере ощущение было именно таким.

— Загоняй боль сюда! — прошипел Колян прямо в ухо, ткнув пальцем Виктору мало не в детородный орган, разве что на пару сантиметров выше. — Мысленно концентрируйся! А то мозги сгорят, дураком станешь, кроме как дерьмо разгребать, больше ни на что не сгодишься! Глаза закрой и загоняй!

Слова доходили туго. Но Виктор, кое-что почерпнувший в этой жизни и до армии, и после, понял, о чем идет речь.

Он начал с пальцев (и им досталось — по суставам били, сволочи!). Потом настала очередь ладоней и стоп. Потом голеней и предплечий…

Боль поддавалась, словно была живым существом. Виктор напряг волю, зажмурился (с левым глазом зажмуриться получилось не очень — вязкий комок начавшей сворачиваться крови мешал векам плотно сомкнуться) — и втянул полыхающую боль в то самое ткнутое Коляном место, как моющий пылесос всасывает в себя лужу грязной воды.

Тело вздрогнуло — и расслабилось.

— А теперь подымайся — и пошли отсюда!

Голос у Коляна был на редкость омерзительный. Особенно когда он вот так, шепотом, с придыханием давал указания, пришлепывая своими губами-пельменями в пяти сантиметрах от барабанной перепонки.

— К-куда? — прошептал Виктор.

— Пошли, говорю! — прошипел Колян…

Это был сарай.

Натуральный сарай с тяпками, граблями, пилами, какими-то метелками и прочей сельскохозяйственной дребеденью, аккуратно расставленной вдоль стен в специальных кóзлах и развешенной по стенам.

Одна из стен была свободной. Около нее на толстой циновке располагалось лежбище, состоящее из внушительной пачки матрасов, обстоятельно обернутых шерстяным одеялом. Еще одно такое же одеяло лежало сверху. Не надо было быть особенно наблюдательным, для того чтобы заметить интересный штрих, — и циновка, и матрасы, и одеяла были не в пример толще и новее тех, что лежали в спальне учеников Якудзы.

Колян сгрузил Виктора на матрасы и присел рядом на корточки.

— Довыпендривался, — констатировал он. — Кости целы?

Виктор прошептал что-то маловразумительное и попытался пошевелить конечностями. Удивительно, но конечности слушались довольно сносно.

— Вроде целы, — подытожил Колян, поднимаясь на ноги. — Только сейчас допёр — кто ж это додумался тебя в их спальню определить? Не иначе добра тебе желал от всей души. Короче, лежи здесь и не рыпайся. Щас вражью силу обслужу и минут через пятнадцать тебе воды принесу морду умыть и пожрать чего-нибудь. Понял?

Виктор не ответил.

— Будем считать, что понял, — сказал Колян. — Только предупреждаю — на одеяло не блевать и под себя не гадить. Санузел там в углу, за ширмой. Доползешь в случае чего?

Виктор прикрыл один глаз. Со вторым, похоже, было плохо — он ничего не видел, и веко не двигалось.

— Ну и молоток, — сказал Колян. — Жди…

И ушел.

Колян ушел. А боль вернулась.

Она черным спрутом выползла из той точки, куда загнал ее Виктор, и медленно, неотвратимо растеклась по телу, клетка за клеткой, мышца за мышцей подчиняя себе плоть.

Но это была очень странная боль.

Она была похожа на цунами. Виктор словно со стороны наблюдал, как от живота вверх и вниз распространяется крупная дрожь, которая, казалось, вот-вот разорвет его тело изнутри.

А потом цунами захлестнуло мозг и вырвало Виктора из этого мира, как выдергивает опытный хирург занозу из теплого живого мяса…

Он стоял у окна.

За окном была ночь.

А в ночи горел его город.

Зарево пожаров поднималось над скелетами зданий, воспетых поэтами, стихи которых он любил.

Поэты жили давно. И умерли много десятилетий, а то и столетий назад.

Сейчас пришел черед умирать зданиям.

Городу.

Империи, созданной его руками и его гением.

И, возможно, его черед…

Но он не хотел умирать.

Город можно отстроить заново. Можно вновь поднять из руин даже Империю. Но вряд ли, кроме него самого, найдется на земле еще кто-то, способный повторить сделанное им.

Да, в конце концов, черт с ним, с Городом, с Империей и даже с народом, лучших сынов которого сейчас добивают в руинах победители. На золото, которое он сумел за эти годы собрать и сохранить в более чем надежном месте, можно построить с десяток новых Империй и населить их толпами желающих жить в рукотворном раю на земле.

Но для этого он должен жить. Жить любой ценой. Даже если для этого придется обратиться к самому Дьяволу.

Он повернулся.

Солдат у двери вытянулся в струнку.

Он пристально посмотрел в глаза солдата.

Он всегда смотрел в глаза тех, кому собирался отдать даже самый незначительный приказ, надеясь прочесть мысли, прячущиеся за этими расширенными от страха крохотными дырочками в глазных яблоках.

Он привык видеть в глазах людей страх.

И сейчас в глазах солдата был страх.

Но на этот раз — страх не перед ним, а перед теми, что, словно смертоносная, неумолимая волна, медленно продвигались к сердцу Города, уничтожая на своем пути все живое… Не страшно воину погибать в бою. Страшно, когда у него на глазах гибнет его привычный мир. Его Город. Его Империя…

— Позови Мастера, — отрывисто бросил он солдату и снова повернулся к окну.

Солдат набрал было в грудь воздуха, но, вспомнив недавний строжайший приказ ближайшему окружению не повышать голоса и не называть имен, молча повернулся и вышел за дверь…

Мастер всегда появлялся неслышно, словно призрак. Это раздражало, но… это был единственный человек, кому он доверял в последнее время. После того как ближайшие соратники попытались его убить, он доверял только этому человеку. Потому что этот человек работал не за идеи, которые, как известно, стоят недорого — особенно когда Империя трещит по швам.

Этого человека интересовали только деньги. Очень большие деньги.

А еще у него было понятие чести. И данного слова. Возможно, было. По крайней мере так хотелось думать.

Дверь закрылась. Солдат остался за дверью. Солдат знал, что, если в кабинет вошел Мастер, телохранителю с автоматом там делать нечего. Потому что вряд ли кто лучше Мастера сумеет в случае опасности выполнить работу телохранителя…

Он по прежнему стоял у окна. Он услышал, как тихо закрылась дверь, — и невольно поежился.