Ника Ракитина - Ясень

— Хорошо, — сказала Керин. — Второе, что сделать надо — просить Ясень в союзники. Мэннор, возьмешься ли?

Он вздрогнул.

— Меня там теперь слушать не станут.

— Ладно. Наири?

Меня точно окунуло в кипяток: домой, вернуться! Но — это же все равно, что втиснуться в старую ужиную шкурку: тесно и жмет в плечах.

— Да.

— Спасибо.

Керин улыбнулась:

— Ясень в обиде не останется. Купим у них и зерно, и железо. Не все в пепле рыться.

— Да, без скобяного товара не отстроишься, — Шершень потер колено. — А еще и до будущего урожая надо дотянуть, и засеяться. И воинскую справу…

— Губу подбери, — подмигнул Шатун. — Разве у Ясеня столько всего найдется? Конечно, мы бы заплатили не чинясь, взяли бы все и очень благодарили…

Купеческая душа Мэннора такого не снесла. И обиду проглотил.

— Все есть. И ездить недалеко. Как раз у Заставной веси склад, — полыхнул синим взглядом. — Сколько воев снарядить требуется? Конных, пеших? Везти больше чего: мечей коротких, щитов ростовых, поножей для рубки пешими в плотном строю, или же брони и треугольные стальные малые щиты для конницы, и для них же копья, длинные мечи? Сулицы как обычно, по три на человека, или побольше прикажете? Стрелы сигнальные есть, со свистками, есть срезни, полулуния, вилочки, шипы… Панцири наборные из стальных пластин, или есть подешевле, из кожи с коровьих колен. Кольчатые рубахи в четыре кольца, в шесть колец, есть и четыре-по-два…

Я только пискнула: во натура оружейная! Только чуть не за меч хватался, а до дела дошло — чистый соловей. Мэннор покраснел и замолчал. Керин посмотрела ласково:

— Мы прикинем и точно скажем. Гино, Гент, ваше дело по весям проехать, приглядеться: кому чем помочь, что нужно? А кого и в войско зовите. Я ведь нынче всех, кто по домам захочет, отпущу.

— А не рано ли? — спросил Шатун. — Если и впрямь Горт в гости явится?

За канавами вдоль дороги цвел шиповник. Пах томительно и нежно, перемешивая аромат с запахом дымка и вересковых полян — небывалое ожидание чуда…

Это Ясень стоит на благословенной земле, на корнях мирового дерева, это там цветение в зничень столь же обычно, как в сочень, реки текут молоком и медом, поля просторны и плодородны, а стада приносят обильный приплод. Здесь же, на израненной земле, на переломе лета…

Над большими темными цветками гудели полосатые шмели. Мир делался золотым. Золото спелой ржи, золото свежей выходящей из-под фуганка стружки, золото солнца в небе… Золото зерна в мешках. Сытый скрип крыльев ветряной мельницы: на одной ноге избушка, водит старый за ушко. Золото только что ошкуренных, истекающих смолою бревен — на глазах поднималась слобода.

Я мягко покачивалась в седле, проезжая, и думала, думала. Словно выбирала косточки из крыжовника.

Когда я была маленькая, мне казалось, что вся война — только вершники на гарцующих конях, воздетые к небу мечи, блестящие, словно змеиная кожа, кольчуги. Я тогда не представляла, что одну такую кольчугу кузнец делает от полнолуния до полнолуния. Что ногу без поножа боевой жеребец может прокусить до кости. Что выезжать под боевое седло начинают трехлеток и не холостят их нарочно, чтобы смело шли в воду и на стену копий. Что в одном круглом шлеме ставится пятьдесят заклепок, на полный день кузнечного звона. Что в обед сотня кметей съедает пуд мяса, десять ведер наваристой похлебки и десяток-полтора караваев, каждый из которых во весь под печи. А кроме еды этой сотне надо мыться и ходить по нужде. И брить волосы, чтобы в бою не схватили за космы и живность не завелась. К тому же, голым и босым не повоюешь…

За мной как раз и шла размашистым шагом конная сотня. Телеги для покупок мы рассчитывали взять в Ясене. По правую руку от меня Мартин (который Леськин жених) то довольно улыбался, запрокинув голову в небо, то хмурился: невеста осталась в Сарте. Огребет мальчишка дома и пампушек, и колотушек, чтобы не удирал без благословения. И поцелуев пополам со слезами.

Мартину хорошо: купит коней в своей Пастушьей, пригонит в замок табун и будет теще сват. А вот как меня старшины Ясеньские встретят? Мэннор, небось, уже голубя с грамоткой в небо выбросил. Сейчас пыль глотает позади строя и дуется на весь белый свет: тошно ему с бывшей невестой рядом ехать.

Да… в Ясене купчине не обрадуются: не пошел рельм под Берутово крыло. Потому Мэннору с нами лишь до Заставной веси. Оттуда он поведет обратно в Сарт возы с воинской справой.

А мне дале.

Так что же старшинам сказать? И что мне-то отец с матерью скажут?

Горькие мысли набегали на светлые, как тучки на солнышко. А потом и вовсе никаких не стало. Я просто покачивалась в седле, вдыхала запах сухой травы, цветов, хвои, битого подковами камня, и мне было хорошо.

Вдоль канав по обочинам пламенел шиповник. Словно воротилась весна.

Глава 15

Слово свидетеля. Раннор

Самое гадкое в рвоте — запах.

От него всплывает, казалось, начисто отторгнутое, загнанное в недоступные глубины: тонкий звон то ли насекомых, то ли раскаленного воздуха и раздутые желтые тела на мостовой. И сытое карканье Вороньей башни. Обожравшиеся вороны на зубцах, которым лень даже пошевелиться, не то что взлететь. Толчок твердого клюва в надглазье и закупоривший горло комок тошноты.

А потом стриженные в скобку темные волосы, падающие на серые, круглые от страха и жалости глаза: где-то немыслимо высоко и странно.

— Ран-нор! Ран-нор! Ран-нор!

— Мэннор!!

Имя брата вбивает меня в явь — как виском о каменную стену. Хотя деревянная — тоже не пух. Противно колотятся руки. Я убираю их за спину.

Дурная примета — спать на закате.

Лучи низкого солнца, проникая в окошко, наполняют чердак густой ягодной кровью. Кажется, даже малиной пахнет. Я мотаю головой, и непривычно отросшие волосы закрывают мне глаза. Я безжалостно деру их частым гребнем. Вдыхаю усилившийся запах мыла: брат всегда любил роскошь. Где-то здесь есть и зеркало — Морталю без него не обойтись. Но я обхожусь вполне: мое сходство с Мэннором слишком режет глаза, чтобы лишний раз себя разглядывать.

Я сжигаю на жаровне застрявшие в зубчиках гребня волосы: среди них попадаются седые. Потягиваюсь до хруста. Разглаживаю штаны и рубаху, в которых спал. Разогреваюсь, делаю несколько движений с клыком: вот про что не следует забывать никогда. Ополаскиваю лицо и руки, выплескиваю воду за окошко. Бриться, пожалуй, еще не обязательно. Изо рта постепенно исчезает неприятный вкус.

На табурете у постели сложена чуга, поношенная, но добротная: лиловеют по алтабасу тканые узоры, мерцает серебряная росшивь. Свернувшись, залег поверх кожаный с фигурными бляшками пояс, тускло светятся кольца на ножнах. Прислонились к ножке табурета сапоги. Все братнино…