Руслан Мельников - Магиер Лебиус

– Погоди-погоди, – . остановил пфальцграф разговорившегося собеседника. – После работы? Так ты что же, работаешь?

– А то! Потому и жив еще, – полубезгубый рот скривился в полуулыбке. – Я мастеру Лебиусу нужен. В магилабор-зале, в мастератории магиерской помогаю по мере своих скромных возможностей…

Взгляд пфальцграфа вновь скользнул по неестественно толстым лодыжкам соседа, по рваным кратерам-ранам, из мясисто-красных глубин которых выходили ржавые железные звенья.

– Мартин, как же ты ходишь-то с такими ногами?

– Хожу? – не понял мастер.

– Ну, в мастераторию… на работу…

– Ах, это… – Мартин махнул рукой. – Сказать по правде, с трудом я хожу. Еле-еле передвигаюсь. Особенно-то и не походишь, когда в кости холодное железо да цепь тяжеленная сзади хвостом волочится. Да, собственно, и не хожу я уже почти. Тут, на привязи, не больно-то расходишься. А когда работать надо, меня отцепляют, вытаскивают из клетки да просто тащат в мастераторию, что поближе. Их по замку-то много разбросано, ну, а я тружусь там вон…

Мартин кивком указал вверх.

– Прямо над нами, над этим самым подземельем, есть одна малая зала. Туда, чтоб добраться, да если со стражей, здоровых ног не нужно, а потому и ноги мои его светлости господину маркграфу Альфреду Оберландскому без надобности. Мастеру Лебиусу – тем более. Ноги – они не руки. Не глаза. И не уши даже. Для работы непригодны. Так что…

Мартин поднял цепь, негромко звякнул железом об пол. Не со зла, не от отчаяния. Просто так, для пущей ясности.

– И чем же ты наверху занимаешься? – нахмурился Дипольд.

– Так известно чем, ваша светлость. Какое испытание с самого начала прошел, тем и занимаюсь по сию пору. Новые руки мастерю.

– Големам? – Пфальцграф мрачнел все больше.

– Ну да, – кивнул Мартин.

И примолк, притих, унял говорливость, почуяв опасное настроение соседа.

– Выходит, маркграфу служит не один голем?

– Я не знаю, сколько их там уже собрали, но рук сделано на добрый десяток, а то и больше. И то – лишь при моем участии.

– А что, у Лебиуса есть другие мастера?

– Наверняка.

– Здесь?

– Здесь – нет. Но говорят, это подземелье не единственное. Вроде бы под соседним крылом замка имеется еще одно, и одно – еще дальше, под восточными башнями. А еще есть нижние ярусы – под нами. Кто там сидит и чем занимаются те узники, я не ведаю, но сдается мне, его светлость господин маркграф надумал обзавестись целой армией механических рыцарей. Это вот только меня и утешает.

– Утешает?!

– Ну, посудите сами, ваша светлость. Чем более грандиозные планы замысливает маркграф, тем больше помощников понадобится магиеру, планы эти осуществляющему. Ну, то бишь работающему над созданием новых големов. А раз так, то и моя скромная персона здесь еще пригодится. Все-таки в одиночные камеры сажают не всякого (опять эта странная противоестественная гордость в невеселых словах!), а лишь пленников, за которыми нужен… м-м-м… особый пригляд. Или в ком есть особая нужда. Ценных пленников сюда сажают.

– Вроде тебя, что ли?

– Вроде меня, – кивнул Мартин. И добавил серьезно: – Или вроде вас, ваша светлость.

Дипольд усмехнулся. Да уж, куда ценнее… Пфальцграф, сын курфюрста и будущего кайзера. О таком пленнике… о заложнике таком можно только мечтать, если замысливаешь что-то, что может очень-очень не понравиться имперским властям и святой инквизиции.

– А отчего ж маркграф так плохо содержит своих ценных пленников? – спросил Дипольд.

Вопрос был риторический, задавался он не Мартину – в пустоту. Однако ответ на него прозвучал.

– Почему же плохо, ваша светлость? – искренне удивился посаженный на цепь мастер. – Вовсе не так уж и плохо! Кормят сносно, иногда даже поят вином, места хватает, свет есть, воздух опять-таки из окошка какой-никакой. А на соседей, если научиться, можно внимания и вовсе не обращать. Да и они постепенно к тебе привыкают, притихают. Нет, в одиночной клетке жить можно.

– Жить можно?! – презрительно фыркнул Дипольд. – Жить?! Можно?!

– Можно, уверяю вас! Если, конечно, не сравнивать эту жизнь с вашей прежней или хотя бы с прежней моей, а сравнить с другим.

– С чем же? – скривился Дипольд.

– Да уж есть с чем! Это там вон, – Мартин воровато огляделся вокруг, стрельнул глазами по невидимым во мраке, переполненным скотоподобными людьми клеткам, понизил голос до почти неслышного шепота-шелеста, – в общих камерах – страшно. Туда отправляют тех, кто больше не нужен его светлости маркграфу Альфреду Оберландскому живым, но, возможно, еще сгодится мертвым мастеру Лебиусу. Там человек просто доживает свои последние дни, недели или – если уж очень повезет – месяцы.

– Кто они, Мартин? Эти люди?

– Смертники, отработавшие свое. В общие клетки кидают больных, изувеченных, старых, неумелых, ленивых и ни к чему не пригодных. Иногда – строптивых, вроде Сипатого, которому вы изволили сломать руку.

«Эх, поторопился», – с запоздалым сожалением подумал Дипольд. Этот Сипатый хоть и мерзавец преизрядный, а мог бы оказаться полезным. С настроенными против маркграфа смельчаками-строптивцами о побеге договариваться надо, а не калечить их и не бросать на растерзание подземным псам. Но поздно…

ГЛАВА 26

– Умирать, одним словом, туда людей отправляют, – приглушенным шепотом продолжал Мартин. – В общей клетке все обречены, и все это понимают – знают точно или догадываются, но каждый, однако, надеется пережить остальных, украсть у других хоть крохи оставшейся жизни. И ради этого каждый готов на все. Потому-то все они здесь такие злые. Злость помогает выжить, когда кругом смерть.

Судя по всему, сосед Дипольда говорил то, о чем имел представление. Видать, пережил уже не одну смену смертников.

– Злость, значит? – пфальцграф осклабился.

Он чувствовал, что в нем самом этой пресловутой живительной злости хватит на десятерых, а то и на добрую сотню узников. Его буквально распирало от злости. И если следовать логике Мартина, жить он будет еще долго. Даже оказавшись в общей камере.

– От злости, ненависти, хитрости, изворотливости и – лишь в некоторой степени – от физической силы зависит, как долго продержится узник, – говорил Мартин – будто и не Дипольду уже вовсе, будто самому себе. – Прочие человеческие качества не в счет. Ибо остаться человеком в общей клетке невозможно. В общей клетке люди быстро звереют. Одни теряют человеческий облик в первый же день заключения. Другие держатся с недельку. Но тот, кто дольше сохраняет в себе человеческое, как правило, гибнет в числе первых. Когда в одной клетке заперты зверь и человек – зверь неизменно побеждает. Даже если внешне он тоже похож на человека. Когда никакие человеческие законы не действуют, зверь всегда сильнее. Ну, а люди… Люди умирают.