Елена Хаецкая - За Синей рекой

– Считаете ли вы иррациональное страдание неотъемлемой частью бытия? – спросила дочь Кровавого Барона.

Выхухоль одобрительно кивнула:

– С вашего позволения, я прочту вам еще один отрывок…

Она вынула из сумки, висевшей у нее на плече, еще один кусочек коры, поднесла его к глазам, несколько мгновений вглядывалась в написанное, улыбаясь, и наконец прочла:

– «…Я в дубильной мастерской, страшный запах дубильных растворов, распялки, крючья, острые тонкие ножи для выскабливания шкурок… в углу, бесформенной сизой массой, лежит то, на что я боюсь взглянуть. В дубовом корытце мокнет все, что от тебя осталось. От твоих прикосновений, от твоей любви. Я узнаю этот хвост, что столько раз бил по воде, призывая меня на любовный пир. Искаженная до неузнаваемости морда – она все же твоя… твоя…»

Голос выхухоли прервался. Гиацинта порывисто встала, приблизилась к писательнице и опустилась перед ней на колени.

– Позвольте вас поцеловать! – пылко прошептала дочь Кровавого Барона. – Вы прозрели все тайны моего истерзанного сердца!

Выхухоль внезапно вытянулась в струнку и мелко задрожала.

– Я угадала… – пролепетала она. – Годы труда не напрасны… Когда читатель, отложив последнюю исчирканную тобою щепку, говорит: «Это мой писатель, я нашел его!», свершается тайнодействие, ради которого писатель и живет…

Марион заснула.

В последний раз из сна ее вырвал высокий, слегка гнусавый голос – как оказалось, цапли. Судя по всему, цапля также принадлежала к избранному обществу здешнего леса.

Енотовидная собака и выхухоль, не слушая цаплю, ожесточенно спорили о выражении «мускусная печаль твоих желез». Енотовидная собака утверждала, что эта фраза исторически не корректна и содержит ряд неточностей. Выхухоль, пуская из пасти пену, огрызалась: «Главная задача художественного текста – затрагивать глубины читательских душ, а не соответствовать чьему-либо представлению об исторической корректности». Барсук утомлял Штрандена рассуждениями о судьбоносной роли высокоинтеллектуальной дичи, в частности, пушнины.

На фоне этих диалогов цапля, совершая длинные глотательные движения, читала:

Небо, полное хлопанья крыльев,Вдруг роняет серое перо.Круженье, паденьеПодхвачено тихо волноюПлывет…Наводящие страх на лягушекКопьеносные клювыНе для поцелуев уста юной цапли!Ей яйцоПредстояло снести в камышах.Новой жизни рожденьеСнова небо их примет в себяЛишь скорлупка яйцаДа пероЗимовать остаются отныне…

После этого Марион заснула мертвым сном и не просыпалась уже до самого утра.

На следующий день все проснулись поздно. Кострище затянуло мертвым пеплом, трава вокруг костра была истоптана, ночных гостей и след простыл.

Марион умылась у ручья. Судя по солнцу, сейчас было уже около полудня. Чуть поодаль сидела девица Гиацинта и с отсутствующим видом нежилась на солнце. Марион не стала с ней разговаривать и поскорей побежала обратно. Ей очень хотелось горячего чаю.

Вот тут-то и выяснилось, что лесные интеллектуалы выпили за ночь весь чай, съели все сухари и нанесли непоправимый урон запасам сушеного мяса.

Путешественники отнеслись к этому по-разному. Например, брат Дубрава – с полным безразличием. А пан Борживой заявил не без раздражения: «Если всякий барсук будет о себе мнить, то тут не только сухарей – собственной головы не досчитаешься». Зимородок предложил задержаться на день и восполнить припасы с помощью охоты. Мэгг Морриган и Марион взялись набрать грибов и ягод. Девица Гиацинта, вернувшись от ручья и узнав, что случилось, стоически объявила: «Лично я детства привыкла переносить лишения». После этого она улеглась загорать.

Таким образом, этот день одни провели в голоде и лишениях, другие – в охоте и собирательстве. Лишь вечером у Зимородка выдалась свободная минутка, чтобы перемолвиться словечком с Людвигом. Они разговаривали без посторонних и даже без Марион, которая так устала, что заснула сразу после ужина. Зимородок незаметно вытащил у нее из-за пояса Людвига и сказал, что, пожалуй, пройдется.

Людвиг не мог отказать себе в удовольствии и порезвился на славу. Сначала он прикидывался неодушевленным и вообще не подавал никаких признаков жизни. Наконец, когда Зимородок перестал его трясти и бросил в траву со словами «никогда не думал, чтобы тряпичная игрушка могла подохнуть», Людвиг зевнул и как ни в чем не бывало произнес:

– Я тут вздремнул… Вы что-то сказали, ваше высочество? А, это ты, Зимородок! Что надо?

– Ах, ты!.. – Зимородок схватил Людвига, но тут же выпустил и сморщился от боли. Бывший сенешаль укусил его за палец.

– Проклятье, больно как! У тебя же не было зубов!

– Выросли за вчерашнюю ночь, – мрачно сообщил Людвиг. – Пока этого барсука слушал. «Кровавый режим» ему не нравился.

– Да уж, – согласился Зимородок.

– Мне бы на коня, – сквозь свежевыросшие зубы проворчал Людвиг, – да добрый арбалет, да свору гончих – они бы у меня по-другому запели!

– Если повезет, еще запоют, – утешил его Зимородок.

Но Людвиг продолжал кипятиться:

– Это все Огнедум, его шуточки!.. Разве прежде бывало такое? При Ольгерде Счастливом барсуки сидели по своим норам, а цапли – по своим болотам. Поток сознания выхухоли… Смешно! Раньше выхухоль шла на оторочки плащей. Не скажу, что она шла на это добровольно, но уж во всяком случае без всяких «потоков сознания».

– Значит, полагаешь, без Огнедума здесь не обошлось? – задумчиво переспросил Зимородок.

– Уверен. Он настолько отравил собою все королевство, что здесь, похоже, и дышать-то вредно для здоровья.

– Не думаю, чтобы этот ваш Всесведущий специально растрачивал перлы своей магии на какую-то дичь, – возразил Зимородок. – По-твоему, он нарочно посеял семена вольномыслия в здешних барсуках?

– Они отравлены, – повторил Людвиг. – Разве ты не видишь? Вся местная дичь заражена…

– Может, нам и уток есть опасно?

– Может быть, – зловеще проговорил Людвиг. – Очень может быть. Но ты не беспокойся: я буду присматривать за вами. Если у кого-нибудь начнутся необратимые изменения, сразу подниму тревогу.

– Какие, например? – осведомился Зимородок.

– Ну, мало ли. Слабоумие, слюнотечение, катастрофическое облысение… Все это тревожные признаки, не так ли?

– Несомненно, – кивнул Зимородок.

– Я вообще не понимаю, – сказал Людвиг, – зачем нужно было вступать с ними в какие-то разговоры.

– Ты же слышал, – ответил Зимородок, – у них в руках переправа. Где старый брод, ты не помнишь, значит, нам один путь: набить побольше крольчих – и к Шибабе Глухонемому.