Карина Демина - Внучка берендеева. Второй семестр

Еська хмыкнул и монетку свою вытащил.

Кому чего, а иным — игрушеньки.

— Ты, Лойко… думаешь, никто не знает про вашу с батюшкой свару? Или про клятву твою?

— Заткнись, — Лойко покачнулся.

— А еще про то, что дед на твою сторону стал, и земли свои, и богатства, какие были, тебе отписал. Отцу твоему это крепко не по нраву пришлось… а еще про то, что особой любви между вами никогда не было… и про слухи…

— Заткнись!

— Не ори. Я просто пытаюсь объяснить, что ты твоему батюшке без надобности. Сколько ему лет? Четвертый десяток пошел? Молодым женили…

Лойко набычился.

И подумалось, что сейчас кинется на Кирея, но нет, удержался. И кулаки разжал.

— К чему клонишь, азарин?

— К тому, что матушка твоя давно здоровьем слаба. Если помрет сегодня-завтра, то и батюшка овдовеет… и одно дело — сына на трон посадить, а совсем другое — самому сесть. Чай, не старый еще. И одарит Божиня детьми. Вот только ты при этом раскладе лищний. Опять же, деньги боярину нужны крепко. Политические игры — не для бедных. Свои он растратил. Земли, матушка сказывала, заложил и перезаложил не по разу. А твои, дедом дареные, близехоньки. Только руку протяни.

Кирей руку и протянул.

— А потому и говорю, что собрались здесь потенциальные покойники. И как-то вот… не радует меня эта перспектива.

— Как вы его терпите? — поинтересовался Ильюшка. И Егор хмыкнул:

— Привыкли… та еще зараза, но своя. Бить не дадим.

Еська кивнул. Выразительно так. Буде кто собрался Кирея прям туточки и бить. Лойко, мнится, не отказался бы, но помнил Арееву науку.

— Остается Зослава… — Ильюшка повернулся ко мне. — Ее-то зачем убивать?

— Вот и мне интересно, зачем? — Кирей встал рядом. Глядит. Любуется. А мне няемко, меня, может, в жизни так не разглядвали. — С одной стороны на трон ты точно не претендуешь…

Я спешне кивнула: видит, Божиня, никак не претендую.

— С другой… это не я. И не Арей. Они, — он ткнул пальцем в Елисееву грамоту, — могут строить десятки теорий, но мне ты нужна. И будешь нужна до лета. Что же касается родственничка моего…

Еська выпустил монетку, и покатилась она к Ильюшкиным сапогам.

— Насколько он нестабилен? — Ильюшка поймал.

Крутанул в пальцах.

И вернул Еське.

— Он не безумен. Он прекрасно отдает отчет в своих поступках. Ему просто сложно контролировать силу. Но это не значит, что сила сведет его с ума. Да и Зославу ему убивать незачем…

— Тогда кто? — Илья потер нос.

— Понятия не имею… тот огонь не наш был.

— Запахи не чужие, — добавил Елисей.

— Есть способы запах убрать. А если подумать, то помимо Арея и меня в Акадэмии наберется десяток огневиков.

— И зачем им…

— Им незачем, — согласился Кирей. — А вот если не им… встречался я как-то с Ксенией Микитичной. Достойная женщина. С памятью хорошей. С гордостью боярской. С деньгами… или вот помнится, третьего дня заступили мне дорогу пятеро… мол, сгубил я достойную боярыню, чем батюшку ее в печаль вверг.

Я вздохнула.

— А ты?

— А что я? Я и объяснил, что не правы они со своими претензиями. Но мнится, не дошли до боярина мои резоны. Сам-то он сюда не полезет, но заплатить кому…

— Кому?

— А это, — Кирей осклабился, — мы и выясним.

Глава 14. О царевиче Емельяне

Емелька глядел на свечку, которая горела ровно и ярко.

Почти не дымила.

А и чего ей дымить, когда белая и восковая, небось, катаная, а не отлитая, но ровнехонько, гладенько. В поместье-то такие только в хозяйских покоях ставили. Дорогущие — страсть. И ключница-старуха все ворчала, что с этакими ценами — дороже только магиковские светильники — хозяин точно себя в разорение введет.

Свечи она хранила в длинном ларце, изнутри выложенном промасленною бумагой.

Ларец запирала на ключик…

А поутру самолично забирала оплавленные свечные огрызки из хозяйское комнаты. Когда огрызков набиралось много, их топили на водяной бане, и воск лили в формы. Конечно, эти свечи получались похуже, но для обеденной залы и оне годились.

В Акадэмии не экономили.

Тут вовсе в свечах нужды не было, и нынешнюю Емельян запалил, чтобы себя проверить. И страх свой, который никуда-то не делся. Сидит. Вцепился ледяною лапой в горло. Дышать и то мешает.

А всего-то надо — руку протянуть.

Провести над огоньком.

Махонький ведь, не тронет… если и обожжет, то самую малость…

Свеча горела.

Ровно.

Ярко.

И скоро братья явятся, спрашивать станут, как оно. Или не станут, промолчат, что только хуже. Емельян вздохнул и руку к свече протянул.

Смех какой — маг-огневик огня боится.

И там, на поле, еще как-то выходит страх этот прятать. Так и учеба-то толком не началася… щиты-то малой силы требуют. Шары-огневики в руках держать нужды нет. А вот дойдет до волн или стен, или еще каких хитростей, что тогда делать?

Огонек потянулся к ладони, и Емелька руку одернул.

Спрятал за спину, дрожь унимая. Показалось на миг, что пахнуло паленою шкурой, волосом… дымом… и запах этот был на редкость гадостен. Емелька закашлялся.

…тогда он долго не способен был отойти, все мерещилось, что вонь этая въелась намертво. А ведь и помыться-то Емеля не мог. Только и хватало, что лежать и стонать…

…и боль.

…от одной мысли, что пламя вновь его коснется, Емельку скручивало.

До тошноты.

До слабости в коленях.

Выжил? Так ему сказали, Божининой милостью, не иначе. И никто ж не заставлял его в конюшню лезти, лошадей выводить. Иные-то, кому посчастливилось выскочить, прямо-так и сказали, мол, сам дурень, хозяйское добро спасал. А он не добро.

Он лошадок.

Старичка-Ветра, который с годами стал тих и смирен. Белушку жеребую. Ее с азарским жеребчиком свели и хозяин крепко рассчитывал получить приплод знатный. А еще Ласточка была, смирная и тихая, ее мамке в коляску закладывали… Черныш, Уграй…

Как их было бросить?

Отпускало.

Стоило подумать о лошадях, которых он вывел, как дышать становилось легче. И совестно бы, ему б, Емельке, о мамке подумать, о братьях малолетних, да… не привычный Емелька ко лжи.

— Не выходит? — шелестящий этот голос заставил вздрогнуть.

Емеля обернулся.

— Все еще боишься? Это нормально. Тело помнит боль. Тело не желает новой боли. И порой разум не способен перебороть этот страх, несмотря на все усилия…

Эта тень была подобна иным, рожденным свечой.

Только немного более плотной.

— Пожар еще снится?

— Уходи.

Емелька, может, не великого ума, да понимает — за просто так с ним беседу беседовать не станут.