Владимир Воронов - Отродье. Охота на Смерть

Вадим добрался до неотложки около девяти. И почему скорая всегда увозит пациентов не в ближайшую больницу, а обязательно в соседний район? На город наступал вечер — это особенно чувствовалось в длинной тенистой аллее, по которой нужно было пройти от остановки. Дневной жар отступил, лёгкий ветерок теребил лёгкую рубашку. Мимо шли в обнимку парни и девушки: улыбались друг другу, целовались. Маленькие дети звонко смеялись, подрезая прохожих на самокатах. У всёх всё здорово! Вечер шептал отдыхающим: "Жизнь прекрасна!".

Он не вписывался в эту идиллию. У него случилось горе.

Украдкой смахнув слёзы, вошёл в приёмную. На скамейках ожидали своей очереди бомжи, пьяная тётка спала прямо на полу, судя по запаху — ей не хватило сил добраться до туалета. Молодой гопник зажимал повязку на кровоточащем плече. У приёмной стойки никого не оказалось. Вадим знал, что ждать внимания в больнице, тоже, что ждать у моря погоды. Смело прошёл за дверь с надписью "реанимация".

— Молодой человек, а вы куда? — окликнула его немолодая женщина, похожая на уборщицу.

— Мою маму сюда привезли, я хочу знать, что с ней.

— Так ждите в приёмной!

— Я ждал больше часа!

Видно его ложь сильно напоминала правду, так как женщина мгновенно поверила, пообещала разыскать лечащего врача Ирины Крымовой и скрылась в дебрях больничного муравейника.

Вадим ждал двадцать минут, дважды выходил курить, договорившись с гопником, чтобы, если что, его позвали.

Из реанимации вышла высокая женщина с красивыми белыми волосами, убранными в тугой пучок. Он сразу догадался, что это к нему.

— Вадим Крымов?

— Да, это я.

— Я лечила вашу маму при поступлении, — она сделала небольшую паузу.

И тут он всё понял. То о чём нельзя даже думать в отношении родителей, то, что он гнал от себя прочь последние часы, то, что невозможно представить — произошло.

Вадим попятился:

— Лечили? Она умерла…

— Ваша мама поступила к нам в крайне тяжёлом состоянии — сердце остановилось ещё в пути. Мы пытались сделать всё возможное, но…

— Она умерла…

Он не слышал врача, ничего не видел вокруг, обо всём забыл. Перед глазами стояла фотография мамы — её любимая, где ей всего двадцать пять, где она в Крыму с подружкой, ещё не знает, что Крым станет её фамилией, ещё не знает его отца и его. Фотография медленно таяла в пустоте. Мама умерла.

Перед лицом маячила салфетка.

— Что?

— Я говорю, у вас кровь пошла носом, — сказала встревоженная врач.

— Ах, это… Извините, у меня бывает, — взял салфетку, утёрся, повернулся к выходу.

— Постойте, куда вы? Необходимо подписать документы!

— Конечно, как скажете, я всё подпишу… всё подпишу… конечно… как скажете…

Вадим шёл по уже почти тёмной аллеи, продолжая повторять какие-то оправдания. Не замечая этого, сел на скамейку. Подбежала крупная мохнатая собака, обнюхала его ногу, убежала. Всё, что его окружало, осталось где-то далеко — в другой жизни, в другом времени.

Ему было плохо.

Слёзы помогают пережить беду, но и им некоторые беды не под силу — слёз не было. Мыслей не было. Мамы не было. Внутри тихонько ныла боль ещё неосознанной утраты. Как же так? Ведь мама — вечный человек! Она может заболеть, постареть, уехать на неделю, но она не может исчезнуть навсегда. Это невозможно. Смерть и мама — две несовместимые вещи. Он мог бы привести миллион причин, по которым мамы не умирают, но логика рушилась, разлетаясь в пыль перед стотонной безапелляционной действительностью.

— Вот ты где! Еле нашёл. Держи пивасег — тебе нужнее…

Перед Вадимом стоял раненный бритый гопник из неотложки, протягивал тёмную бутылку "Девятки":

— Спасибо, — Вадим взял бутылку, отпил.

Гопник сел рядом:

— Друган, я слышал врачиху. Блин, хреново тебе…

— …

— Хорошая была у тебя мамка?

— Да.

— Вот бескозырка… У меня тоже мамка недавно померла, но я не особо жалею — она меня в детстве продала за ящик водки…

— …

— Ну, ты, короче крепись — всё проходит и это пройдёт! Я отваливаю… Не грузись!

Гопник ушёл.

Странно, но Вадиму отчего-то стало легче: от креплёного ли пива, корявых слов ли поддержки? Кто знает… В эту минуту он осознал, внутренне принял невыносимую, ужасную правду — мама умерла.

Навсегда.

Она не вернётся.

История закончилась. Страница перевернулась.

Мама = смерть.

Мамы нет.

Точка.

5

Её похоронили в закрытом гробу. Далеко — на Алтуфьевском кладбище.

Вернулся отец, но они не разговаривали. Их беседа в больнице превратила существовавшую трещину в отношениях в пропасть. Она (Вадим решил не говорить больше слова "Мама") была неотъемлемым звеном их семьи, объединяющим двух мужчин. Теперь звено покоилось под старым вязом в полутора метрах под землёй.

На десятый день после похорон в его комнату зашёл отец:

— Знаешь, у нас были кое-какие сбережения… Давай разменяем квартиру, чтобы тебе и мне. Ты уже взрослый.

— Давай…

Чтобы пережить эти чёрные дни и не сойти с ума, он горстями принимал таблетки. Таблетки помогали.

Устроился на работу. Его никуда не брали без образования, но неожиданно приняли помощником кладовщика в крупный торговый центр. В основном там работали такие же парни, как и он, но Вадим, пропустивший пять лет жизни, выпадал из коллектива, фактически оставался двенадцатилетним пацаном. Не очень понимал современный жаргон. Не разделял общих интересов. К нему поначалу относились настороженно, а потом, записали в аутсайдеры. И дома и на работе он оставался страшно одинок.

Шло время.

Квартиру разменяли. Ему досталась старенькая хрущёвка в Черёмушках. Дом сильно нуждался в ремонте, но сердобольные пенсионеры держали его в образцово-показательном состоянии — хотя бы внешне. Впрочем, возвращаться сюда он предпочитал только на ночь. Днём безрадостные мысли отгонял физический труд, вечером он старался побольше гулять, так как на улице можно наблюдать за прохожими, украдкой заглядывать в чужие окна — не думать о своих несчастьях. Намотав с десяток километров пешком, Вадим засыпал как убитый, а на утро всё начиналось заново. Выходные превратились в пытку: без знакомых, без друзей, без родных — он не знал, куда себя деть, начал выпивать. Этому бесцельному существованию, отчасти, способствовали таблетки — они удивительным образом притупляли остроту восприятия, отстраняя не нужные мысли на второй план, но настал день, когда пузатый пузырьк с лекарствами опустел на две трети. Ему не хотелось в больницу, где бы выписали новый рецепт. Плюс ко всему, он стал замечать, как привязался к пилюлям, что не радовало. Начал экономить, самостоятельно уменьшив дозировку. Вместо четырёх таблеток Вадим сначала принимал две, а затем и вовсе — одну утром.