Ольга Григорьева - Ладога

– А почему я должен это сделать? – удивился Змей. В смотрящем на меня глазу запрыгали опасные всполохи. Вмиг припомнились старые сказки, где Змей и море синее сковывал, и высь небесную усмирял, и горные хребты крушил. Всплыл из недр памяти Белее, что от гнева Перунова в змеином облике прятался. Кто ведает – может, это он сам предо мной стоит, может, сын его – Волот, а может, просто пращур какой древний, из венедов. Спрашивает, смотрит, испытывает, каков на деле человечек, осмелившийся его покой потревожить.

– Мы к Князю Меславу идем… – Честно говоря, я просто не знал, какой из доводов повлиять на его решение сможет.

– Ну и что? – вновь спросил Змей. Я решил попробовать с другого конца:

– Так ты разрешишь или нет?

– Возможно… Заслужи, и я сам перенесу тебя через свои земли.

Я только хотел было спросить, как заслужить, но в это мгновение откуда-то сбоку, громко хлопая крыльями, вылетела крупная пестрая цесарка. Качающаяся передо мной голова выбросила узкую красную ленту языка и, молниеносно опутав ею шею несчастной, по-прежнему ожесточенно машущей крыльями жертвы, ловко втянула ее в пасть. Птица исчезла, но выражение Змеиных глаз ни на мгновение не изменилось! Я перестал дышать, живо представив себя на месте птицы, и тут мой страх перевалил черту, отделяющую его от безрассудной смелости, и покатился вниз, точно колесо с покатой горы. Я больше не боялся Змея! Слова полились свободно и ровно, поражая меня своим спокойствием:

– Я буду служить только Князю Меславу.

– А-а-а, понятно…

Зеленые глаза прикрылись, и, шумно вздохнув, голова Змея опустилась на траву.

– Уходи, пока цел.

Я перестал трусить и мог говорить, а он гонит меня, будто последнего смерда?! Да будь он хоть кем – надоело! Хватит всякой нежити со мной в непонятные игры играть!

– А ну, подымись! – закричал я, склоняясь к голове Змея.

– Чего орешь? – не размыкая век, прошипел он.

– Встань, говорю, когда с Княжьим воем разговариваешь!

Змей взметнулся, сосняк запел, застонал тяжко, словно сошлись в нем на встречу Стрибожьи внуки и затеяли веселье с хороводами. Меня крутануло так, что еле успел ухватиться рукой за ветку. Иглы вонзились в ладонь, в голове замутилось от свиста и смерча, завертевшегося вокруг. Тонкая веточка обломилась, и меня вмяло в укрытую сосновой хвоей землю. В рот набился песок, дыхание перехватило.

– Встань и ты, коли вправду вой! – донесся до меня голос Змея. Я неуклюже потянул под себя руки. Омертвев, они царапали скорченными пальцами землю, под ногти впивались мелкие камешки и сосновые иглы. Я застонал сквозь зубы. Ненависть полыхала во мне Перуновым огнем. Не Змея я ненавидел – себя, свою слабость и хилость.

– Что же ты? – глумился Змей – Не вой ты, а младенец титешный.

Руки медленно, по чуточке ползли к груди. Если мне удастся упереться ладонями в очутившиеся подо мной коренья, то смогу приподняться. А позади меня сосенка, та, что уже раз выручила. Змей дунет – меня спиной к ней и пришлепнет, а там, глядишь, и встану. Не потому встану, что Змей велит, а потому, что стыдно перед ним червем по земле ползать.

Пальцы наконец достигли груди, плотно обхватили выступающие из песка корни. Я махнул головой вверх так резко, что даже позвонки хрустнули, рванулся. В глазах завьюжило разноцветными точками. Кузнечный перезвон заглушил Змеиное шипение.

– Встань! – закричал я себе. – Встань!

Кровь тонкой струйкой выбилась из носа, смочила сладостью пересохшие губы.

– Вста-а-ань! – вновь отчаянно завопил я и внезапно почувствовал спиной твердую округлость древесного ствола. Словно стараясь мне помочь, сосна гудела теплыми жизненными соками, и на мгновение мне показалось, будто мы с ней слились в одно целое и стою я, запустив корни глубоко в недра, и слышу голос своей кормилицы, Матери-Земли:

– Ты силен силою моею, тверд верою моею… Равны вы…

Ощущение длилось всего мгновение, но его мне хватило на то, чтобы распахнуть навстречу летящей пыли глаза и, презирая режущую их боль, разглядеть бьющуюся под челюстью Змея кровеносную жилу. Я выбросил вперед ставшую вдруг почти невесомой руку и прижал к шее Змея острия рогатины. Конечно, я мог бы метнуть ее, дабы наверняка убить громадного гада, но я не хотел убивать. Не хотел уподобиться варягам, пришедшим к нам гостями, а ставшим поборниками-убийцами. Или Змей добром нас пустит, или…

Вихрь прекратился так же внезапно, как начался. Не пытаясь уклониться от моего ничтожно малого оружия, Змей изучающе смотрел на меня, словно ожидал чего-то. Я облизнул кровь с губы и опустил рогатину.

– Почему? – спросил Змей.

Объяснять сил не было, и я только молча пожал плечами. Неожиданно понял, что самое страшное позади, и накатилась усталость, налегла на грудь, вызывая надрывный кашель, словно Грудница-лихорадка.

Змею надоело ждать ответа. Радужные крылья трепыхнулись, озарив всполохами небо:

– Я помогу тебе, болотник! Перенесу тебя и ватажку твою через наши земли. Тело у тебя слабое, зато дух могуч да разум светел. Мог я тебя убить, но не стал кровь зазря проливать, мог и ты меня убить, а не почел за честь. Ждите меня завтра на этом месте к восходу солнца.

Очередной порыв ветра сбросил на меня чудом уцелевшие изломанные ветки. Змей, извиваясь, огненной полосой взмыл ввысь.

Я запрокинул голову. Мир закружился, ноги подкосились, опуская меня к подножию сосенки-спасительницы.

Сколько я просидел без движения – не знаю. Наверное, долго, потому что когда решился отереть кровь и пыль с лица, а глаза перестали течь болезненной влагой, увидел меж сосен бегущие ко мне знакомые фигуры. Я помахал им рукой, пытаясь объяснить, что все обошлось и не стоит волноваться.

– Живой! – радостно завопил Бегун, увидев мой жест, и тут же поделился распирающим его восторгом: – Я видел Змея! Видел!

За ним длинными прыжками, словно дикий зверь, бежал Чужак. Капюшон его отлетел назад, открывая лицо. Обычное лицо… Седые волосы взмывали и вновь падали на плечи в такт шагам.

Наполненные тревогой и участием знакомые лица склонились надо мной. Стало легко и уютно, захотелось смеяться и плакать одновременно, но я сказал только самое важное:

– Завтра. На первой заре.

Должно быть, после переговоров с Змеем мои слова звучали слишком громко.

– Хорошо, хорошо, мы все поняли. Успокойся. – Затмив все остальное, засияли разноцветными искрами глаза Чужака. Я бессильно удивился внезапной перемене, произошедшей с ними, – только что были обычными, синими, с радужными ободками по краю зрачка и вот уже стали чужими, ведовскими, завораживающими…

Успокойся, – монотонно запел голос, а глаза, увеличиваясь, обнажили темную страшную пустоту, из которой не было возврата. Я дернулся, пытаясь сопротивляться чарам, но сознание, словно почуяв что-то родственное в надвигающейся темноте, обреченно Рухнуло в призывно распахнутую бездну.