Лев Гроссман - Земля волшебника

— Дженет… — Элиот впервые слышал, чтобы она так откровенно говорила о своих чувствах. Что бы с ней ни случилось, она действительно стала совсем другой — и как он раньше не замечал? — Зачем же было так мучиться?

— Сама не знаю. Чувствовала, что так надо, и все. Руки трясутся, а я все работаю. Когда солнце зашло в третий раз, я стала думать, что близка к завершению. Мешок у меня не очень большой, скорее пакет, и вроде бы полон уже. Не стыдно предъявить, если спросят. Плавильщик как бы не придет, если туда затесалась хотя бы одна песчинка — не знаю, верила ли я в это, но все время перетряхивала руду, на чистоту проверяла. Прямо-таки полюбила этот мешочек — холодненький такой, маслянистый, плотный, по-особому пахнущий. Гордилась им, мечтала поскорее увидеть, какое оружие получится из него. Знала, что в любом случае это будет острое, нерушимое проявление моей воли. То, чего я всю жизнь ждала.

Защита у меня ослабла, и в голову лезло то, о чем я давно уже старалась не думать. Например, как Элис шла по лесу в Брекбиллс, не зная даже, примут ее или нет. Как паршиво я к ней относилась перед тем, как она погибла. Как Джулия ждала, что Брекбиллс ее позовет, а он не позвал. О тебе тоже думала: как я раньше по тебе страдала и как далеко ты теперь. Знаешь, здесь ты в самом деле стал личностью, и я уважаю тебя за это — все уважают. Раньше я, кажется, не говорила тебе?

— Спасибо.

Нет, не говорила. Приятно слышать.

— Интернат еще вспомнился. Про детство я стараюсь не вспоминать, но в ту ночь все просочилось наружу. Ты не знал, что родители отправили меня в интернат в восемь лет? Теперь, кажется, таких маленьких вообще не берут, но тогда я это воспринимала как должное. У них был тяжелый год, они потеряли моего брата — внезапная смерть младенца — и, похоже, забыли обо мне на какое-то время. Полагали, видно, что я могу сама о себе позаботиться. Я, в общем, это и делала, но годик и у меня выдался еще тот.

— Что ж ты раньше не рассказывала?

— А, не знаю. Не хотела, наверно, признавать, как глубоко это меня ранило, но пережила все это заново в ту четвертую ночь, когда ожидала Плавильщика. Вернулась буквальным образом в свои восемь лет. Был июнь, конец учебного года, но произошла какая-то путаница, папина секретарша забыла прислать машину, и за мной не приехали. Весь день я просидела в вестибюле со своим чемоданчиком. Других детей разбирали одного за другим, а я сидела, болтала ногами и без конца перечитывала затрепанный номер «Пинатс».[16] Сотовых телефонов тогда еще не было, до родителей не смогли дозвониться. Взрослые перешептывались и жалели меня, но чувствовались, что им не терпится меня сбагрить и самим разъехаться по домам.

Помню этот вестибюль как сейчас: пальмы в ряд за стеклянной дверью, отблески заката на волнистом линолеуме, пахнущие лаком скамейки. Я загадывала, что машина придет, когда тень доберется до моей лавочки, — но она не приходила, и я пересаживалась. Тогда я в первый раз осознала, как мало места занимаю в жизни своих родителей: они для меня всё, а я для них нет.

Ужинала я с учителями — незабываемое впечатление для младшей воспитанницы, тем более что ужин заказали в «Попайз».

Элиот жалел, что не может вернуться в прошлое и забрать мини-Дженет домой.

— Вечером наконец-то приехал папа. Влетел в приспущенном галстуке, не закрыв дверь за собой. Он, наверно, злился на себя за эту оплошность, но выглядело это так, словно он и на меня злится. Как будто я виновата. Паскудно себя вел, в общем.

Думаю, ты уже понял, к чему я веду. Тогда, в пустыне, я уже отключалась, засыпала каждые пять минут, а утром пятого дня поняла, что Плавильщик так и не пришел ко мне ночью, и сдалась — сил больше не было.

Возвращаюсь к скале со своим мешком — не высыпать же его, авось сгодится на что-нибудь. Обезвоженная, плакать и то не могу. Такая безумная Офелия, только посуше. Ну, встретили меня как родную, напоили-накормили. Праздник у них, все племя в сборе, все веселятся. Все хорошо, выходит, хоть Плавильщик и не пришел. Я честно сразилась с пустыней и проиграла, что ж делать. Все мне улыбаются, и я тоже начинаю ухмыляться в ответ.

Тут Первейший зовет меня к себе, во главу стола, велит преклонить колени, поднимает мой мешок ввысь и держит такую речь: «Ты здесь чужая, но ты пришла к нам, и склонилась перед пустыней, и просеяла ее пески своими перстами. — Тут следует драматическая пауза. — Ты думала, что пустыня отдаст тебе сокровища наши, и тайны, и силу. Думала отнять у нас пустыню и править нами. Песок — вот все, что ты получила. — И высыпает на землю мои труды. — Наш металл тебе не найти: пустыня хранит свои тайны и делит их лишь с сынами своими и дочерьми. Покажи этот песок своему верховному королю и скажи, что я даровал тебе жизнь. Если хочет, пусть присылает сюда других потаскух, эта была не так уж плоха».

Дженет прервала свой рассказ. Ехала она спиной к Элиоту, и он не знал, переживает она или просто задумалась.

— Последняя реплика вызвала повальный хохот: он хорошо знал свою публику. Кучка черного песка на земле была совсем маленькая — мне казалось, я набрала больше. Неужели это правда не металл, думаю, я ж чуть не сдохла, добывая его.

Но я еще не досказала про интернат. Знаешь, что я сделала, когда папаша явился? Плюнула в него, вот что. Заявила, что домой не поеду, порвала его дорогую рубашку. Он дал мне пощечину и поволок к машине силком, а я орала и отбивалась.

К моменту пира в пустыне я уже выросла, да и Первейший, прямо скажем, в подметки моему отцу не годился. Видя, что я шепчу что-то, он нагнулся ко мне, а я говорю: «Твои тайны, Первейший, мне не нужны, но оружие твое и пустыню я у тебя заберу. — Тут я кидаю ему в глаза этот черный песок, поднимаюсь с колен и продолжаю уже в полный голос: — Когда увидишь своего бога, скажи, что я тебе жизнь не оставила — хотя он, думаю, и так все поймет». Он сделал большую ошибку, думая, что сломает меня: я стала только сильнее. Благодаря пустыне я взглянула в глаза собственным тайнам и сама превратилась в оружие, которое она не захотела мне дать.

Когда надо, я умею быстро набирать силу, даже в состоянии полной измотанности. Первейший мигнуть не успел, как я впечатала его в стенку. Все остальные молчат и смотрят. Хотят, видно, чтобы вождь сам победил в честном бою. Потом-то они вмешались, но поздно было — и для него, и для них. Понимаешь, я тогда здорово разозлилась. Обычно я так не лютую, но на войне как на войне, и нечего с разной сволочью церемониться. Когда я пробила им еще пару стенок, он уже рыдал, как дитя. Знаешь, что на пушках раньше писали? «Последний довод королей». Ну, а королевы в таких случаях к магии прибегают.