Полина Каминская - Операция "Антиирод"

Глава четвертая

САША

Саша задумчиво брел мимо цветочных рядов, пытаясь сообразить, во-первых, какие цветы следует покупать невесте, а, во-вторых, нужно ли их покупать будущей теще? А, может, следует и вовсе поступить наоборот? Два букета – тоже не пойдет. Купишь одинаковые, скажут: формалист. Купишь разные – начнут сравнивать. Что ж делать-то? Как это происходило в прошлый раз, дай Бог памяти? Дарья Петровна очень любила цветы. И что он ей купил? Ах, да! Мы же тогда с Аленой (для того, чтобы ненароком не запутаться, Саша твердо решил называть бывшую жену Аленой, а нынешнюю знакомую – Леной) ехали на дачу! Помнитсяэ опоздали на электричку и больше получаса бродили по платформе в Девяткино, поминутно целуясь. Вот в чем-чем Алену не обвинишь, так это в недостатке темперамента. Да, в общем, и ни в чем уже не обвинишь. Слишком много времени прошло... Саша вдруг начал припоминать всех девушек, которые у него были после развода. Кажется, с Людой он познакомился еще до получения официальных бумаг, удостоверяющих, что он снова свободен. Да и познакомился-то так, назло Алене. Потом была мимолетная Таня, чья-то то ли сестра, то ли племянница, с удивительными пепельными волосами и резким голосом. Дольше всего Саша гулял (фу, и слово-то какое гадкое!) с Лерой. Она жила около метро “Елизаровская”, в одном из тоскливых двухэтажных коттеджей. Когда Саша приезжал к Лере в гости, ее собаку – крупную дурную псину, похожую на овчарку, – выгоняли на балкон. Саша с Лерой пытались заниматься любовью на диване, а собака все это время скребла лапами стекло балконной двери и скулила. Отвратительное воспоминание. Саша никогда особо не жаловал собак, а после злополучного романа с Лерой и вовсе разлюбил. Вот, пожалуй, и все девушки. Слишком много времени всегда отнимали рейсы. Саша остановился, пытаясь ухватить промелькнувшую вдруг странную, тоскливо-сладкую мысль. Нет, не мысль. Воспоминание? Нет. Как будто смотренный недавно хороший французский фильм...

Выбрав, наконец, приличный букет хризантем для Лены, Саша пошел к метро, где они с матерью договорились встретиться. Предстоящая процедура знакомства с родственниками угнетала Сашу своей официальностью, обязательностью и, главное, тем, что в ней будет участвовать мамаша. Эх, сюда бы бабушку... Странно, в последнее время, особенно после рейса, Саша все сильнее и сильнее скучал по ней. В общаге, на верхней полке самодельного захламленного стеллажа уже полгода стояла небольшая плетеная шкатулка...

...После похорон мать с Иркой, словно две ищейки, рыскали по бабушкиной квартире, пытаясь урвать себе побольше, побольше, побольше, раз уж квартира уплывала в чужие руки... Саша тогда часа три стоял в каком-то странном оцепенении, прислонившись к двери. Ему хотелось схватить двух глупых баб за шкирку и вышвырнуть отсюда вон. Ему было стыдно за родную мать и сестру. Невыносимо противны их поиски и ядовитый шепот: “...колечко с сапфиром найти не могу, наверное, в ломбард заложила, скупердяйка... а жемчуг? Жемчуг где? Ты говорила у нее жемчуг розовый остался...” – “Да не знаю я, ищи...”. Но гораздо противней было бы немедленно разораться и устроить скандал здесь, в самом уютном и тихом доме, который он знал за всю свою жизнь. “Сашенька, – ласково пропела тогда мать, подходя к нему, – ты если хочешь что-нибудь на память взять – так возьми. А то потом новый хозяин нас и не пустит...”. А сами – сами! – проперлись, не разуваясь (ладно, какой уж тут порядок!), в комнаты и уже увязывали огроменные тюки – на память, на память! – вилки-ложки (серебро, как-никак), фарфор, два крепких полукресла с полотняными чехлами, старинные кружева, шторы бархатные, вазы напольные (бабушка говорила, что они когда-то стояли в квартире ее родителей), книги (мать не хотела брать, да Ирка посоветовала: бери, говорит, они старинные, в букинистический сдать можно, ты знаешь, сколько это сейчас стоит?), даже постельное белье! Саша дождался, пока они, наконец, вызвали такси и убрались – усталые (“вот пыли-то надышались!”), но недовольные (“барахло, одно старушечье барахло!”), – вышел на кухню и поставил чудом уцелевший чайник на. плиту. Нашлась ему и чашка (вот бы у матери глаза на лоб повылезли, узнай она, сколько за эту чашку, даже треснутую, ей могли заплатить в салоне “Санкт-Петербург”!).

Он сидел на вечерней темнеющей кухне, свет не включал, пил чай, не курил, чувствуя, как возвращаются на место привычные запахи этой квартиры, спугнутые Иркиным атомным дезодорантом. Вспоминал.

Ушел совсем поздно, тщательно закрыв дверь, зная, что больше сюда не вернется. На память взял три альбома с фотографиями (в первом альбоме, старинном, еще прошлого века, он, к своему стыду, так и не удосужился никого запомнить) и чашку, из которой пил чай. И, немного поколебавшись, эту самую, плетеную шкатулку. Вполне современную, вьетнамской соломки, с бабушкиным вязаньем. Так, несколько цветных клубков – сто раз перевязанные шарфы и варежки – и костяной крючок. Саша привез шкатулку к себе в общагу и поставил на верхнюю полку. Иногда доставал и задумчиво рассматривал немудреных цветов клубки. Его грела сама мысль о том, сколько времени за свою долгую жизнь бабушка держала в руках этот самый крючок...

Эх, бабушку бы сюда. С ней бы сходить к родителям Лены... Саша был почему-то совершенно уверен, что бабушке Лена бы понравилась. Как и в том, что мамаша на предстоящем вечере обязательно сотворит какую-нибудь каверзу. Саша, хоть и мельком, с Лениными родителями уже был знаком. Он сразу понял, что эти люди абсолютно не в мамашином вкусе. Юлия Марковна – преподает в музучилище, а Юрий Адольфович – известный пианист (“Бляхман? Не слышала про такого! А что, правда, очень известный?”). Ох, только бы она в первый же вечер не завела разговора об Израиле. С чего ей, интересно, втемяшилось, что Бляхманы собираются уезжать? (“Не спорь! Я тебе говорю: они все уезжают!”) А уж откуда взялась эта неописуемая глупость, что Бляхманы, уезжая, заберут с собой молодоженов Сашу и Лену? Одному Богу известно. Но разубедить мамашу было невозможно.

“Вот и хорошо, сыночек, – пела Раиса Георгиевна, – вот и поживешь, наконец, как человек...

– Ма-ма! – раздельно отвечал Саша. – Кто тебе сказал, что Бляхманы уезжают в Израиль, кто?

– Ну, не в Израиль, сыночек, ну, в Америку, тоже хорошая страна... Они же – евреи, им же обязательно надо куда-нибудь уезжать...”

Прошу сразу обратить внимание, что “сыночком” мать называла Сашу в двух ситуациях. Во-первых, если от сына ожидалась прямая выгода (в частности, за неделю до рейса и неделю – после), и, во-вторых, если мать на глазах у Саши делала (или собиралась сделать) какую-нибудь пакость. Впрочем, ладно, хватит об этом. К положительным качествам Сашиной матери стоит отнести то, что она, например, никогда не опаздывала. Вот и сейчас: ровно без десяти шесть она появилась из-под земли (тьфу, тьфу, что за дурацкие ассоциации! – просто поднялась на эскалаторе!), вертя головой во все стороны, отыскивая сына.