Марина Дяченко - Пещера

Павле показалось, что он колеблется. Мимолетно, мгновенно, чуть-чуть.

Он проводил ее до выхода – в молчании, и только в самом низу широкой, обсаженной фикусами лестницы вдруг коснулся ее рукава:

– Я огорчил вас, Павла?

– Нет, – соврала она, изображая беспечность. Тритан грустно покачал головой:

– Огорчил…

И осторожно взял ее за запястье; Павла удивилась, ощутив прикосновение металла.

– Вот, давно хотел, но как-то случая не было… Может быть…

Павла смотрела на свою руку; на запястье тускло поблескивал браслет белого металла, с чеканным узором, с островками темных шлифованных камней.

– Это мне?.. – она тут же устыдилась традиционно-кокетливого вопроса.

Тритан смотрел без улыбки. Странно смотрел; ей показалось, что сейчас он снова попросит прощения. Непонятно за что.

– Мне будет приятно, Павла… Если эта вещь принесет вам радость.

Они стояли посреди широкого холла – наедине, если не считать фикусов; Павла смятенно решала, как следует высказать благодарность. Потому что она действительно была сейчас благодарна – не столько за браслет, сколько за интонацию. За странное выражение зеленых глаз.

И она нашла, как отблагодарить.

У Тритана была твердая горячая щека. Ее губам сделалось жарко.

Интервью Ковича походило на поединок – Раздолбеж спрашивал об одном, глава Психологической драмы желал отвечать совершенно о третьем. Время от времени Кович требовал выключить камеру, и тогда в тесном кабинете закипал жаркий, на грани ругани спор – о чем угодно, о театре, о приютах для бездомных собак, о запрещении варварских видов спорта, о женщинах… Павла без дела дожидалась в углу, и от скуки ее спасал только браслет, подаренный Тританом.

Сегодня вечером ее раз десять завистливо спросили: откуда? Павла молчала и загадочно улыбалась; браслет удобно обхватывал руку, Павле порой казалось, что он теплый не от ее тела, от собственного тепла, что он живой, что он греет…

На часах было около одиннадцати, когда Раздолбеж, красный, но вполне довольный, поблагодарил «любезного господина Ковича» и отпустил Павлу домой; оператор уже тащил камеру в машину – с таким важным и в то же время вороватым видом, как будто на плече у него была свежеукраденная невеста.

– Подвезете? – спросила Павла у водителя, все это время сидевшего над решением одного-единственного простенького кроссворда.

Водитель поморщился, взглянув на часы:

– До перекрестка…

Павла согласилась.

Громада театра пустела, свет гас; Павла стояла на кромке тротуара, перед раскрытой дверцей машины, и с облегчением думала, что на этом ее служебные дела с господином Ковичем закончены. Навсегда, надо полагать, потому что вряд ли свирепый сааг когда-нибудь отыщет ее след в Пещере… Проще найти одинокую волосинку в ворохе спутанных ниток…

Она посмотрела в сторону служебного входа – и невольно, неожиданно даже для самой себя подняла голову.

Конечно.

Всемогущий тиран знаменитого театра сидел на подоконнике высокого третьего этажа. За спиной Ковича горел тусклый свет, и потому Павла, как ни старалась, не могла разглядеть в темноте его лица.

«Ты не удивляйся, что я обо всем этом говорю с тобой. Ты меня, видишь ли, можешь понять, потому что на собственной шкуре…»

Павла вздохнула и отвела глаза.

Возможно, она придет… через месяца два, на следующую премьеру. Поднимется на сцену, протянет ему цветы… Может быть, попросится поглазеть на репетицию. Это интересно, это здорово все-таки, но вот только новой «Девочки и воронов» уже не будет никогда…

– Эй, Павла! Ты садишься?..

Съемочная группа была в полном сборе; не поднимая глаз к окну на третьем этаже, Павла скользнула в приоткрывшуюся дверь машины.

Облегчение. И – возможно – призрак разочарования. Только призрак.

Водитель высадил ее, как и собирался, на перекрестке; мог бы и до дому подкинуть. Всего-то пять минут, три автобусные остановки – но нет, нет, сворачивать нельзя, надо поскорее доставить на студию ценную камеру с ценной кассетой, и ценного оператора как довесок – Раздолбеж-то уехал на своей машине; впрочем, Павла привыкла и не обижалась. Тем более что пути было пятнадцать минут, улица была безлюдная и зеленая, а ночь стояла лунная, а фонари горели ярко, ярче луны…

Фонари подвели ее.

Напевая и помахивая «дипломатом», она бодро топала по влажному ночному тротуару, когда впереди, за темными лапами деревьев, качнулась тень; Павла все еще напевала.

Тень медленно проехалась по краю газона, по тротуару, по клумбе; все еще помахивая «дипломатом», Павла вдруг нахмурилась.

И подняла глаза.

Тень среди электрического света; тень падала от человеческого тела, подвешенного за шею к фонарному столбу.

Павла все еще стояла; ее язык прилип к гортани.

Лицо повешенного закрывали длинные темные волосы; повешенный был женщиной. В тесных джинсах. Босиком. И…

Павла попыталась втянуть в себя воздух – но не смогла.

На коротком ремешке болталась под горящим фонарем девушка в ее, Павлы, одежде. Она узнала свои волосы. Она узнала свои собственные ступни – это казалось невозможным, в короткую секунду все рассмотреть, но Павла увидела даже БРАСЛЕТ на тонком обнаженном запястье…

От ее крика зажглись окна в стоящих неподалеку домах.

Бил в лицо ветер, вывалился, раскрывшись, «дипломат»; с визгом затормозила случайная, припозднившаяся машина. Павла споткнулась, упала, обдирая ладони, вскочила опять; там, на перекрестке, успокоительно светилась желтым кабинка полицейского поста.

– Девушка?!

– Там…

– Что – там?

– Та-ам…

Ее отпоили какими-то каплями. Грузный, перепуганный лейтенант гладил ее по волосам, уговаривая, как ребенка; маленькая патрульная машина повторила ее путь за две минуты.

– Где? Милая, где?..

На фонарном столбе покачивалась, повинуясь прихотям ветра, огромная рваная тряпка.

На другой день она сделала над собой усилие – и все-таки пошла на работу.

Раздолбеж был доволен – передача про Ковича намечалась ударная; секретарша Лора долго разглядывала Павлин браслет, потом догадалась посмотреть в лицо – и сразу нахмурилась:

– Случилось что-то?

Павла отрицательно мотнула головой.

Больше всего на свете ей хотелось позвонить Тритану. Ей НУЖНО было позвонить Тритану – и тут только выяснилось, что своего телефона, ни рабочего, ни домашнего, он ей не оставил. Всегда звонил ей сам.

Она бегала по каким-то поручениям, добывала какие-то материалы, час просидела в библиотеке, разыскивая газетные статьи про известную супружескую пару, дрессирующую тигров; у нее все сильнее болела голова. И глаза саднили, будто засыпанные песком.