Вампиры, их сердца и другие мертвые вещи - Марджи Фьюстон
– Хватит уже пялиться на меня, делай снимок! – Я вытаскиваю фотокамеру из сумочки и протягиваю Генри. Наши пальцы соприкасаются. Если бы это было настоящее свидание, я бы встретилась с Генри взглядом, и мы оба испытали бы неловкость, признавшись, что нам, возможно, это понравилось, но вместо этого я смотрю на свою тарелку и тянусь за последним оставшимся кусочком пирожного, на котором почти нет сахара.
Генри фотографирует меня, когда я отправляю бенье в рот, удивленная, что оно все еще хорошее на вкус даже в холодном виде и без пудры.
– Вроде бы получилось. – Генри протягивает мне еще не проявленную фотографию. – Мне кажется, я уловил частичку прежней тебя.
Прежняя я – до того, как папа заболел раком, – это та, которая смеялась над глупостями и никогда не загадывала наперед. Прежнюю меня не следует возвращать.
Прошлой ночью было иначе – я растворилась в моменте, ничего не чувствуя. Но легкость счастья с Генри ощущается как предательство. Это так же плохо, как оплакивать папу, пока он еще жив.
Сладость последнего съеденного кусочка превращается в тяжесть в животе и придавливает меня к земле так, что я боюсь, стул больше не сможет меня удерживать, и я с готовностью отдаюсь этому ощущению. Заболеть – это такое конкретное желание, что оно перекрывает мою вину и, самое главное, любую непозволительно затянувшуюся радость.
Генри по очереди вытирает пальцы салфеткой.
– Я мог бы съесть еще три.
– Меня сейчас вырвет.
– Вот черт! – Генри отодвигает свой стул и подходит ко мне. Крепко обняв меня одной рукой, он ведет нас между столиками к открытому тротуару. Я сгибаюсь в талии и делаю несколько глубоких вдохов, в то время как Генри держит руку на моей спине.
– Тебе что-нибудь принести? Воды? Колы?
Я качаю головой. Генри считает, что мне стало плохо всего лишь от сахара, и я не спешу разубеждать его.
Снова выпрямляюсь, сдерживая тошноту. Внутри меня что-то бесконтрольно бурлит и опасно близко к взрыву.
От запаха свежего, горячего теста и сахара в горле горит. Папа, наверное, проснулся и ест яичницу-болтунью, если к нему вернулся аппетит. Иногда он съедает только половину яблока. Иногда вообще ничего не ест.
– Плакать – это нормально, – говорит Генри.
Его слова тянут меня назад, прочь от папы, и возвращают обратно на этот неровный тротуар.
– Что?! – Я встряхиваюсь, моргая, чтобы избавиться от рези в глазах.
Генри закусывает губу. Он сжимает мои плечи, и я не знаю, что именно он хочет: утешить меня или успокоить себя – потому что тоже не выглядит полностью спокойным.
– Когда умерла моя бабушка, мама вела себя так же, как ты. Она вообще не плакала – во всяком случае я ни разу этого не видел, – а теперь ходит с таким видом, словно все эти непролитые слезы давят на нее. – Он отводит взгляд и делает глубокий вдох, прежде чем снова повернуться ко мне. – Сначала я подумал, что она сильная, раз не плачет. Но теперь не знаю, Виктория. Сейчас считаю, ей было бы лучше еще тогда выплеснуть все горе.
Самый темный синий цвет, смесь печали и жалости к другу, сочится наружу, а за ним следует цвет гнева, красный, прогоняющий печаль и оставляющий меня смущенной, окутанной туманным фиолетовым. Мне больно за Генри, но никто не должен указывать мне, что чувствовать.
Слезы не помогут. Никто никогда не справлялся ни с чем во время рыданий – к тому же у меня другая ситуация.
Папа жив, даже если он выглядит едва живым.
Я отступаю назад, вырвавшись из рук Генри.
– Я не твоя мама. Мне не нужно, чтобы ты спасал меня от ее ошибок. Я в порядке и справлюсь сама.
Генри съеживается, и я смягчаю выражение лица, дотягиваясь до его руки.
– Я справлюсь, если ты будешь рядом, – говорю. Я могла бы сделать все и сама, если бы пришлось, но именно друзья дарят друг другу ощущение нужности.
На обратном пути в книжный магазин Генри продолжает поглядывать на мою посыпанную сахаром черную одежду и посмеиваться. Наконец он улавливает мое настроение и умолкает. Не спрашивает меня, в порядке ли я, и я благодарна ему за это. Хорошо дружить с кем-то, кто знает, о чем не надо спрашивать.
Вернувшись в книжный магазин, мы видим, что там появились люди и Рут обслуживает одного из покупателей. Но она поворачивается в нашу сторону и подмигивает, когда мы проходим мимо по пути в отдел поэзии. Я киваю в ответ.
Снимаю книгу с полки и засовываю фотографию внутрь, даже не взглянув на снимок. Если Генри действительно запечатлел меня прежнюю, то я не хочу это видеть. Так мне будет только хуже.
Я направляюсь в туалет и переодеваюсь, выбрасываю доказательства своего греха в мусорное ведро и надеваю старую, безопасную одежду.
Выхожу и вижу, что Рут за столом снова одна, а Генри ждет у входной двери.
– Сколько у меня времени до следующего задания? – спрашиваю у нее.
– Я бы пару раз прогулялась по Кварталу, – отвечает она, взглянув на свои большие золотые часы с кошачьей головой в центре циферблата.
– Но на улице же светло! Как он сюда доберется? – Я опираюсь одной рукой на ее стол, наклоняясь вперед и понижая голос, когда несколько клиентов направляются к нам. – Знаете, если это вы оставляете для меня записки от него, вы могли бы просто отдать их сейчас. Я никому не скажу.
Рут открывает книгу и медленно перелистывает страницы. Через секунду она поднимает взгляд поверх очков.
– О, ты еще здесь?
Я со стоном направляюсь к двери, которую Генри уже открывает.
Учитывая количество трещин на тротуарах, прогулка по Французскому кварталу – это испытание на способность оставаться на ногах. Но мне это нравится. Абсолютная концентрация, необходимая, чтобы не споткнуться, отвлекает меня от прочих мыслей, и я могу вновь ничего не чувствовать.
Не утруждаю себя разглядыванием витрин магазинов. Единственное, ради чего я останавливаюсь, – это чтобы положить пять долларов в кружку спящего бездомного, на которой выцветшими чернилами написано «ПРИМУ ЛЮБУЮ ПОМОЩЬ». Генри хмуро смотрит на меня, но ничего не говорит. Папа всегда держал в машине пакеты с едой и деньгами на случай, если увидит нуждающегося. Мама тоже хмурилась на него, но никогда не просила так не делать. Папа – тот человек, который помогает всем. И всегда так делал. Я
