Марина и Сергей Дяченко - Хозяин Колодцев (сборник)

Я божество. Я вершитель. Я — воплощенная справедливость. Я караю, любя; я караю ради вселенского блага. Слова становятся не нужны; я плыву, как в масле, и только счастливое желание продлить этот миг подольше сдерживает меня. Никогда в жизни я не испытывал ничего подо…

Под окном зашлась визгом собака.

Такое впечатление, что на нее наступили.

Визг перешел в лай, откликнулись псы со всей округи, забранились работники. Я смотрел перед собой, не понимая, кто я, где и откуда взялся.

Под окнами кричали, стучали, пилили, скрежетали железом о железо, а в номере над нами гулко топотали башмаки, так, что опасно вздрагивала треснувшая лепнина на потолке. Собаки унялись наконец; я увидел, что стою перед кроватью, что передо мной сидит на постели немая женщина — белая до кончиков волос. И тогда я в ужасе воззрился на болвана в своих руках, и увидел, что тоненькая шейка чудом, но цела.

— Ора?

Она молчала. Она смотрела на меня с таким ужасом, что мне сделалось… как будто меня поймали на воровстве.

— Ора, я… не хотел.

Она молчала.

— Ора, я… Сам не знаю. Я не смог бы… Я не хотел… Прости…

Губы ее шевельнулись.

— Что? — спросил я испуганно.

Она не ответила.

Перед кроватью стоял круглый столик; я смел на пол все барахло, что на нем лежало, и в центр облупившейся столешницы положил — почти бросил — глиняную Кару:

— В твоем присутствии больше не прикоснусь к нему. Никогда. Веришь?

Ее губы шевельнулись снова.

— Что?

— Оденься…

Путаясь в рукавах и штанинах, я принялся одеваться; перламутровые пуговицы бледно подмигивали, шнурки не желали завязываться, я сражался с ними, не чувствуя собственных пальцев, и думал в полуизумлении, полуужасе: неужели! Неужели сейчас, сию секунду, она могла быть мертва… или умирала… а я стоял бы над ней с глиняной головой в одной руке и туловом в другой…

Чудовищный бред. Я затравленный идиот, вот кто я, мне бежать из этого города, бежать вместе с Орой, и никогда больше не иметь дела с Клубом Кары, да передохнут совы всех его членов во главе с председательской…

Расправляя воротник сорочки, я окончательно принял решение:

— Ора…

Она уже вполне владела собой. Более того, ее презрительно сжатые губы сложились в улыбку — будто женщина сдерживала смех, будто перед ней предстало зрелище нелепое и комичное, вроде дрессированной лошади в кружевных панталонах.

— Я смешон? — спросил я резко. Резче, чем хотелось бы в данных обстоятельствах.

Она накинула на плечи халат. Медленно поднялась, распространяя запах надушенного шелка; из груды моих вещей на полу у кровати выудила кожаный мешочек с самоцветами.

— Ора, — сказал я нервно. — Пожалуйста, прости. Я зарекся иметь дело с Карой. Это…

Моя собеседница остановилась перед столиком, над проклятым глиняным болваном. Протянула руку, будто желая коснуться Кары; отдернула, как от огня. Глянула на меня — не то с сомнением, не то с укоризной.

— …Это действительно… Кара действительно… Ора! Прости! Я выброшу этого болвана на помойку, я…

Она с сомнением пожевала губами. Потянула за кожаный шнурок, развязала мешочек — я все еще с недоумением наблюдал за ней — и высыпала самоцветы прямо поверх глиняной фигурки. Камни рассыпались с костяным постукиванием, рассыпались небрежно, но ни один не свалился со столика на пол. Луч солнца поспел как раз вовремя, чтобы накрыть собой самоцветную россыпь, зажечь на гранях красные, лиловые, изумрудные искры.

Двадцать два камня. Двадцать две судьбы.

— Красиво, — задумчиво сказала Ора.

— Что?

— Красиво, говорю… Правда?

Я молчал.

— На самом деле их, конечно же, гораздо больше. Вы собрали лишь некоторую часть… Какое разнообразие, какое богатство оттенков…

— Что?!

— Я о камушках говорю. Красиво, правда?

В этот самый момент постояльцы соседнего номера, отделенного от нас тонкой деревянной стенкой — эти самые постояльцы бесстыдно и громко занялись любовью. Стоны, вздохи, надсадный скрип кровати — музыка до невозможности фальшивая сейчас, в это утро, в эту минуту. Как издевательство. Как пародия. Как пощечина.

Я молчал; Ора снова улыбнулась. И от этой улыбки мне стало страшнее, чем когда бы то ни было.

— Женщина в магии столь же уместна, как мышь в бочке меда, — мне вдруг вспомнились слова господина председателя, я подумал, что это подходящая ко времени шутка. Что Ора догадается — мое чувство юмора все еще при мне.

К доносившемуся из-за стены скрипу рассохшегося дерева добавился мерный стук. Вероятно, легкая кровать, подпрыгивая, колотила в пол ножками, будто застоявшийся конь; мне захотелось заткнуть уши.

Ора медленно подняла руки — ладони ее оказались на уровне груди, одна против другой, как два зеркала. Я напрягся.

Мгновение. Короткая, яркая иллюзия — часы с заводными куклами. Две пары маленьких ворот, между ними желобок, по которому ползут фигурки… Я все это увидел сразу, ярко, в подробностях, и увидел, как правые воротца открылась, из них плавно выкатилась фигурка полнотелой женщины в роскошном платье. За женщиной следовал юноша с открытым простецким лицом, за ним — девочка-подросток с огромными глазами, за ней — тощая дамочка с лукавой улыбкой; я смотрел, потрясенный достоверностью картинки. Куклы-призраки казались живыми людьми, я почти узнавал их — но не мог узнать; куклы шли и шли, их было много, больше сотни, а последней шла Ора Шанталья в миниатюре — черное платье, потертый мужской пояс, и на шее — я дернулся — связка переливающихся искрами камней…

Вереница живых фигурок скрылась в левых воротцах — за дверью-ладонью. Наваждение пропало — не было ни желобка, ни часов, передо мной стояла босыми ногами на потертом ковре Ора Шанталья, ее разведенные ладони копировали жест рыбака, хвалящегося размерами непойманной рыбины.

Она опустила руки. Спокойно, даже весело посмотрела мне в глаза.

Под окном тюкал топор. Как будто сооружали эшафот — ранним утром, во дворе третьесортной гостиницы…

Мой глиняный уродец лежал на столе, окруженный цветными искрами. Неуместный, грубый, с беспомощной тонкой шейкой.

— Ты маг третьей степени, — сказал я глухо. — Третья степень, и никаких личин, я не вижу личины! Тебе со мной не спра…

Ора провела рукой над столом; облако магической силы распухло, будто тесто в кадке, и поднялось над камнями, как зарево света поднимается над большим городом.