Войцех Жукровский - На троне в Блабоне

— Господин сержант ест свое. Накрыл торговку из-за Кошмарки, конфисковал корзину с продуктом. А те двое нюхают сцеженные со дна бочки пивные остатки. Мутная кислятина, ни следа пены, только брюхо пучит… А вы, уважаемый, приезжий? Давненько не бывали в столице?

Глазки внимательно ощупывали меня, его явно интересовало содержимое моей сумки, пристроенной на спинке стула.

— Я бывал здесь еще во времена короля.

— Давненько, давненько! Теперь король бреет наголо, а мы голые ходим, — пошутил он неудачно и едко, продолжая вертеться вокруг меня, и вроде бы случайно оперся рукой на сумку — пальцам доверял больше, чем глазам. Мне грозила явная опасность. Бульдог уже дважды оглядывался, не выпуская из лап тарелки: вылизывал остатки соуса. Подрезанное ухо наставил в нашу сторону.

Я послал кельнера на кухню разузнать, вдруг что-нибудь найдется, за ценой, мол, не постою, а сам на цыпочках выскочил на улицу. Два прыжка — и я в темной подворотне напротив.

Не успел перевести дух, как сержант и кельнер выбежали на улицу следом. Посмотрели по сторонам, бросились бежать, наверно, почудилось что-то подозрительное за углом. Бульдог, подзуженный кельнером, забыл снять салфетку с толстой шеи, мчался галопцем так, что тряслись жирные ягодицы.

В подворотне долго не укроешься, хозяйка с первого этажа уже заинтересовалась моей особой. Подозрительно выглядывала в щель, оставив дверь на цепочке.

— А вы к кому?

— Да так просто.

— Значит, вынюхать, обворовать или по нужде…

— Да что вы? Разве я похож на ворюгу?

— А кто вас нынче разберет: чем вороватей, тем лучше одет.

В щель приоткрытой двери она грозила мне пальцем. Ждать нельзя, баба вот-вот поднимет визг на всю улицу. Я вежливо поклонился и степенно вышел на улицу. Разумеется, в сторону, противоположную той, куда помчались преследователи. Так и кончился мой обед: только страху наелся. А бабу я недооценил, она вдруг распахнула окно и, высунувшись на улицу, заорала:

— Злодей, караул! Удирает… Вовремя я его спугнула…

Из всех окон повысовывались падкие на скандал соседки.

Я свернул в переулок и вышел на маленькую площадь. У большой афиши собралась толпа. На афише красовались все трое: Бухло, Мышебрат и я. К счастью, ненавидящая рука, изображая нас гнусными тварями, до неузнаваемости исказила лица. Нас обвиняли в контрабанде, убийствах, поджогах и даже в отравлении колодцев, так что людишки охали и ахали от ужаса. На афише похожа была только моя сумка, посему я демонстративно размахивал ею: не подумайте, мол, скрывать мне нечего. Директор обещал нешуточную награду доносителю.

Я норовил побыстрее обойти горожан, обсуждавших способы нашей поимки, как вдруг путь мне преградила белая трость.

— Разрешите пройти.

— Прочитайте бедному слепому, о чем там пишут!

— Уже во второй раз не на того нарываешься, коллега, — рявкнул я, а шпик опустил темные стекла на кончик носа и жалобно посмотрел на меня.

— Ошибка. Простите, показалось, знакомый голос.

Я благословил ловкие пальцы короля и его парикмахерские таланты. Не узнал, а ведь профессиональный сыщик, слежка — его насущный хлеб. Как и у меня. Я тоже люблю побольше знать. Нестерпимо хотелось есть, а посему я озлился на себя: согласился, дурень, на похищение из дому; заодно досталось и моим скрывающимся друзьям — ведь наверняка поудобнее меня устроились, — да и вообще всей Блабоне. Улицы нашпигованы доносчиками, тайно собрать людей, готовых бороться, будет неимоверно трудно. Сумка с Книгой и банкой казалась все тяжелее. Но пока что я не хотел расправляться с вареньем. Не ровен час, угожу в переделку и покруче.

Я брел по аллее между домишками в маленьких садиках. Через кроны золотистых яблонь просвечивал красный кирпич оборонительной стены. Я с завистью проводил взглядом стайку воробьев, перелетевших на пригородную стерню. Словно в насмешку, стая, чирикая, расположилась на ближайших деревьях.

За деревянным забором, посеребренным непогодами, старая женщина собирала сливы — осторожно нащупывала их в листве, а после срывала. Не много же она соберет, едва дотягиваясь до плодов с шаткой лестницы. И корзинка у нее такая, в какой Красная Шапочка относила завтрак своей больной бабушке. Я наблюдал за старушкой, а она доброжелательно улыбнулась и робко спросила:

— Не хотите ли венгерок? В этом году урожай небывалый. Плоды лопаются от сладости.

Я не заставил себя упрашивать, вошел, старательно закрыл на крючок калитку. Сумку упрятал в поникшей траве. Приволок прочную лестницу и принялся снимать сливы по всем правилам. Плоды так и просились в рот — в сизой кожурке золотистая сочная мякоть с косточкой. Я с наслаждением поедал зрелые сладкие сливы.

Седые кудряшки то и дело выбивались у старушки из чепчика, живые голубые глаза смотрели доброжелательно. Она оценила мою работу — под деревом быстрехонько появилась большая корзина, которую я усердно наполнил сливами.

— Нынче никого не дозовешься помочь. К мам, старикам, в мире и вовсе доброты поубавилось. Все, даже собственные внуки, наперед спрашивают: „Сколько, бабуля, заплатишь?“ Видно, думают про себя: сидит бабуля на денежках и копит, ох, копит. А нам как бы пригодились… Мы бы их раз-два и приспособили. Хорошо хоть сливу спокойно снимать дают, а то ведь участковый бульдог так и норовит забежать да проверить, чисты ли у меня руки.

А как зимой печь топить прикажете? Сажа, ведь она пачкает. Не рукам — совести надобно чистой быть, сердцу тоже… Только кто их проверит? Какая комиссия?

Вы несовременный, сразу видно. Так усердствуете, будто в своем саду. Другой на неделю бы растянул — работа-де не волк, в лес не убежит… Ешьте, пожалуйста, досыта. С дерева — самые вкусные. Без вашей помощи ждать бы да ждать, пока осенние ветры деревья отрясут.

Довольная старушка топталась под деревом, внимательно поглядывая на меня.

— Наготовлю повидла, намариную в сладком уксусе с гвоздикой, малость в духовке насушу — для рождественского взвара. Надо бы и груши четвертушками посушить… Стараюсь вот, делаю, а сама одна-одинешенька, как перст. На рыночной площади вроде и семья у меня живет, а навещают редко, я на своей могилке, в семейном склепе, чаще бываю. Кладбище рядышком. — Она показала тонкой, будто иссохшая ветка, рукой на купу рыжих и желтых деревьев. — Мне и не боязно. Родных и добрых знакомых на кладбище больше, чем на улицах Блабоны. Да, подлые времена грядут, лучше не ждать, пора убираться восвояси.

— Не годится так говорить, — замахал я руками, сидя верхом на ступеньке садовой лестницы. — Почему добрые люди отдают этот мир злым? Для кого вы будете делать компоты? Кого сливами угостите?