Максим Далин - Корона, Огонь и Медные Крылья

— Перестань бояться простых вещей, Лиалешь, — сказал он так, как обращаются к маленьким детям. — Нам с тобой предстоит множество более сложных дел, чем излечение робости перед хвостами, — взял меня за руку и притянул к себе.

Так я дотронулась до принца впервые — до его человеческой ладони, в которую поместились бы две моих ладони и полторы ладони Шуарле, теплой и далеко не такой мягкой, как рука моего друга-кастрата… а еще до его хвоста. Хвост оказался на ощупь похожим на горячий металл, а не на живое тело — это прикосновение отчего-то так смутило меня, что я довольно резко вырвала руку — но тут же извинилась за неучтивость.

— Это ничего, Лиалешь, — сказал принц. — Ты делаешь успехи, просто нынче тебе уже пора спать. На сегодня достаточно.

Я невольно укуталась в платок до самого носа. Мне вдруг стало почти грустно.

— Лиалешь, — сказал Тхарайя, — не огорчайся. Я подожду, пока ты не раскроешь сердце. Иди отдыхать.

Я улыбнулась в платок, сделала реверанс, и, уходя из спальни его высочества, с некоторым удивлением подумала, что мое сердце уже приоткрыто.

Совершенно я не мог на них смотреть.

Если бы Яблоня не просила остаться — ушел бы, услышь, Нут, но она попросила — что мне было делать? Сидел на полу, притворялся, что сплю; то ли бесился, то ли пытался не расплакаться.

Она же сама себя совершенно не понимает! Раньше я думал, что женщины от природы жестоки, а теперь мне кажется, что они просто глупы, как куры. Она как будто решила, что мне все равно, что я — так себе евнух, ее ночная прислуга. Привел женщину к господину, увел женщину от господина. Пока женщина с господином — я жую смолу и от скуки считаю мух. Ага.

А кто мог подумать, что господа гранатовой крови так отличаются от прочих смертных? Я же не служил во дворцах, я — так, деревенщина сравнительно. Думал, этот царевич-аглийе вообще смотреть на меня не будет: кто считает рабов за людей! Хорошо бы. Удобно ненавидеть, когда тебя презирают. Но он взял да и стал разговаривать — что, у них там, в царских палатах, принято беседовать о жизни с евнухами?!

Ясное дело, для нее, для Яблони заговорил со мной, хитрющий кот. Аманейе как есть, гад из Серого Мира, ушлое зло. Видишь, мол, госпожа сердца моего, я буду ласкать твоего горностайчика, буду бросать кусочки твоей собачке, буду подсвистывать твоей перепелке, трещать твоей цикаде — не говоря уж о тебе самой. Ну еще бы! Она же такая чистая, невинная и смешная! Всему верит, что ни скажи.

Как было замечательно идти по горам! Вдвоем. Когда Яблоня меня обнимала, мне начинало казаться, что в жизни что-то брезжит, надежда какая-то. Говорила: "Ты — мой лучший друг, всегда будешь моим лучшим другом". Всегда, ага. Пары дней не прошло — этот царевич, вкрадчивая змея, ей уже и лучший друг, и господин души, а ее жених где-то там — побоку. О себе я вообще не говорю.

Пса ласкают, когда волки близко.

Шла на темную сторону — вся светилась нежным молочным сиянием, как небо на рассвете. Мягкая, теплая — тепло от нее на расстоянии чувствовалось, но она еще и за руку меня взяла, прижалась плечом:

— Одуванчик, ах, как странно! Скоро утро, а мне совершенно не хочется спать. Я могла бы сейчас танцевать, или идти по горам, или — не знаю, что!

Странно, ага.

Ничего странного не вижу; влюбилась в царевича. У которого старшая жена — настоящая паучиха, а сам он… промолчим. Ей уже хочется жить в этой каменной тюрьме, в этих подлых горах — лишь бы царевич смотрел на нее со своей подлой улыбочкой.

Старый. Точно, стар, как грех.

А Яблоня убрала мою челку с лица, заглянула в глаза, такая ласковая степная лисичка:

— Ты устал, да? Тебе нездоровится, Одуванчик? Прости меня, ты же вчера дрался за меня отважнее солдата, а я забыла…

Я подумал, не напомнить ли ей, что она, вроде бы, не собиралась быть ничьей наложницей? Что она, вообще-то, с севера царевна, что там у нее — отец, жених, все такое… Не сказал. Ветер прав, мы не доберемся. Что ее даром мучить… ладно. Смотритель покоев, так смотритель покоев.

— Устал, — говорю, — немного. Давай ложиться спать, Яблоня?

Вздохнула, улыбнулась.

— Ах, совершенно не спится! Но — хорошо, давай.

Переплел ей косы, принес умыться, поменял рубашку. Никогда не раздевается при мне донага, будто я ее без одежды не видел… забыла, как я ее отмывал, как смазывал ее ссадины бальзамом из девяти масел… Да что говорить…

Говорила, что спать не сможет, что танцевать хочет, а сама заснула, как котенок — тут же, минутку помурлыкала и все. Я смотрел, смотрел, как она спит — и вдруг почувствовал, что у меня слезы текут, давно уже. Совсем не хотел плакать, все вытирал, вытирал, а они все текли, и я подумал, что она сейчас проснется, пить, к примеру, захочет, и увидит, что я распустил сопли…

Тогда я тихонько вышел из ее комнаты, дверь за собой прикрыл осторожненько, прислонился к ней спиной — но тут меня просто затрясло. Я стоял и ревел, как деревенский дурачок, у которого лепешку отобрали. Прошло много времени, пока немного успокоился, но в комнату не вернулся. Там у окошка, напротив ее двери, сундук стоял, так я кое-как примостился на этом сундуке. Думал, проснется — позовет, я услышу.

Долго так полулежал, полусидел, все думал. А что тут ловить? Ничего не выйдет, как ни крути. Это я просто свыкся с мыслью, что жених у нее где-то далеко, и, кажется, заодно выдумал этого ее жениха. Что он такой же белый, как и она, и добрый, и спокойный, и еще, почему-то, не будет ее трогать, а будет беседовать с нами в этом дворце, где весь пол из самоцветных камней и музыку слушать.

Размечтался, ага.

Хорошо еще, что все вышло здесь, а не где-нибудь на Сером Берегу. Если бы мы, паче чаяния, все-таки добрались до ее родины, а там бы все оказалось по-другому, у меня, наверное, сердце разорвалось бы на части. А тут — очухаюсь, куда я денусь? Я евнух, она царевна. Ничего больше не будет. А если я своей унылой рожей буду раздражать царевича, он меня продаст в лучшем виде или подарит, когда Яблоня будет уж совсем его, а про меня забудет и думать.

Не на что мне надеяться.

От слез у меня голова разболелась, и еще ужасно заболело в груди, будто нож туда воткнули. Я подумал, что сейчас умру, и даже обрадовался, но через пять минут потихоньку прошло — и я, кажется, задремал.

Проснулся от шагов. Открываю глаза — раннее утро, из окна белесый свет, а на меня смотрит Молния. Как на тлю на листе, ага. Я сел и уставился на нее.

— Пошел вон отсюда! — сказала эта сколопендра и сморщила нос.

— Я охраняю госпожу, — говорю. — И подчиняюсь госпоже.

— Я тут старшая жена! — выдала она. Сквозь нее медь потекла — удивила, ага.