Марина Дяченко - У зла нет власти

И что же – теперь я попрошу у Ланса Швею?

Можно сказать, что я не хотела никого предавать, всему виной козни Туманной Бабищи, Ланс простил меня, как простил Оберон… Любой подлец всегда придумает себе тысячу отговорок.

Река тихо качнула меня. Под ногами обнаружилось твердое песчаное дно. Оступаясь, стряхивая воду с посоха, я выбралась на берег.

– Спасибо, Ланс. Я обещаю тебе…

Я хотела сказать ему: «Буду искать Оберона, пока не найду», – но язык не повернулся. В этот момент я совсем не была уверена, что найду короля.

– Спасибо, Ланс. Я хотела сказать…

Откуда-то донеслись крики. Туман приглушал их. Драка в порту? Уйма?!

– Ланс, – я опустилась перед рекой на колени, коснулась ладонью воды. – На всякий случай прощай… Маги не всесильны… Но я буду очень-очень стараться.

Плеснула волна. Светлая тень мелькнула на дне, будто большая рыба, и осталась лежать. Я протянула руку – и нащупала что-то твердое под водой.

Волна отхлынула.

Передо мной на песке лежал меч, очень длинный и узкий, с отверстием, похожим на игольное ушко, возле самого острия.

Людоеды взбунтовались.

Шатер, в котором днем принимал меня Уйма, пылал. Я пришла в ужас – но тут же, в свете пламени, увидела моего друга, огромного, волосатого, вооруженного кривым тесаком, теснящего сразу троих соплеменников, полуголых и дико ревущих. На моих глазах он опрокинул одного и отшвырнул второго, но тут к нему подобрались сзади и огрели палкой по лохматой голове. Уйма зашатался, его враги бросились на него, как шакалы, я вскинула посох, двигаясь страшно медленно, неповоротливо, будто воздух вокруг сгустился… Но раньше, чем я успела пробиться к Уйме на помощь, откуда-то сверху вдруг скакнула тонкая фигурка в развевающейся накидке, и заблестел, описывая круги, топор на длинной ручке.

Людоеды попятились, снова сомкнули круг. Уйма стоял на одном колене, мотая головой, по лицу его текла кровь. Его защитник танцевал, вспарывая ночь вертящимся топором, и в боевой рев людоедов вдруг вмешался тонкий, разъяренный визг:

– Назад, гиены, жирные бебрики!

Мои глаза отказывались верить очевидному – это была Филумена, явившаяся на помощь мужу. Ревел огонь и звенела сталь: каждый воин, оставшийся верным Уйме, сражался с парой-тройкой противников, и только принцесса-стерва, капризная негодяйка, стояла одна с топором против десятка озверевших дикарей.

– Женщина! – завопил предводитель бунтовщиков. – Мясо!

И добавил что-то неразборчиво на людоедском наречии. Нападающие вскинули клинки, дубины, крючья, секиры и разом кинулись на Филумену; Уйма, взревев, поднялся, как медведь, на дыбы и встретил их напор своим кривым тесаком. Топор Филумены перерубил напополам шипастую дубину; все это длилось секунд десять, и я наконец сумела преодолеть те пятьдесят шагов, которые нас разделяли.

– Уйма!

Мой посох выплюнул шар огня. Затрещали, дымясь, курчавые волосы на голых людоедских спинах. Пробивая себе посохом дорогу, я добралась до Уймы и Филумены – оба оскаленные, лохматые, с налитыми кровью глазами, они казались братом и сестрой.

– Привет, маг дороги! – прохрипел Уйма, говоря на вдохе, как обычно. – Прости, у нас неубрано, учу короедов, жритраву!

Голова у него была разбита, и кровь текла по виску, заливая поросшую щетиной щеку. Он пошатывался, но держался уверенно.

Горящий шатер обрушился. В небо штопором взвились тучи искр. Сразу сделалось темнее, и я смогла оглядеть поле боя ночным зрением. Людоеды еще сражались, и в этой каше невозможно было понять, кто из них верен Уйме, а кто мятежник. Те, что разбежались при виде моего посоха, ушли недалеко и теперь снова сбились в плотную стаю, сверкали глазами, от них толчками исходила опасность.

– Откуда ты, маг дороги? – спросил Уйма.

– Случайно шла мимо…

– Случайно, – Уйма кивнул. – Что это у тебя?

За пояс моих штанов был заткнул меч по имени Швея. Без ножен, очень неудобно.

– Волшебный меч.

– Тоненький, – Уйма прищурился. – Топором перерубить – раз хрустнуть.

– Он не для сражения.

Филумена оглядывалась, раздувая ноздри. Враги перестраивались, совещались, и явно не ради мирных переговоров.

– Ступай, маг дороги, – распорядился Уйма. – Здесь дело племени, нечего тебе…

Я не успела даже возмутиться. Людоеды снова пошли на приступ, и камень, пущенный из пращи, просвистел рядом с моей головой.

– Мохощипы! – завизжала Филумена. – Листогрызы!

Наверное, эти оскорбления были совсем уж непристойными для островитян. Озверев, они обрушились на нас, как кипящая смола с высокой стены. Уйма кинулся в битву, и сразу трое отшатнулись перед его тесаком; Филумена прикрывала спину своему королю и мужу, ее топор размазался в воздухе, вращаясь как бешеный. Я раз за разом заставляла посох выплевывать молнии, но силы мои иссякали, и каждая следующая молния выходила бледнее предыдущей. По спине градом катился пот, казалось, прошло полчаса, не меньше, когда людоеды вдруг отступили, и Уйма, залитый кровью, остался потрясать тесаком посреди пустой вытоптанной площади.

Филумена тяжело дышала. Накидка слетела с нее, она стояла в кожаных штанах и меховой короткой маечке, и мускулы бугрились на голых тонких руках.

– Здорово деретесь, принцесса, – еле выговорила я онемевшим языком. Она покосилась на меня – и царственно, благосклонно кивнула.

На пристани хрипло затрубил рог.

– Короеды, – просипел Уйма. – Они уходят.

В эту ночь корабли островитян под черными и красными парусами, со звериными хвостами вместо флагов, покинули город. Запрета на людоедство больше не было. Если бы Уйма первым разрешил своим воинам вернуться к традициям предков – он сохранил бы и преумножил свою власть. Но Уйма, не помнивший Оберона, все-таки настаивал на том, что есть людей нехорошо. Это стоило ему трона и едва не стоило жизни.

Его соперника звали Турма Двахребта. Уводя флотилию вместе с войском, он поклялся съесть Уймину печень на глазах соплеменников, и, насколько я успела узнать островитян, это не была пустая похвальба.

Как назло, верными Уйме остались старые, или слабые, или покалеченные в боях людоеды. Ночь стояла тихая; обсев костры на опустевшей площади, они постанывали и тихо жаловались друг другу. Не раз и не два мой обострившийся слух ловил печальные вздохи: вот сколько убоины валяется… Хуга Проглот, копьем убитый, нестарый еще и упитанный… Съесть бы хоть кусочек… Меня начинало трясти от этих робких жалобных сожалений.

Уйма уселся у отдельного костра. Филумена занялась поиском топлива; вытащив из соседнего дома обитое бархатом кресло, она споро разделала его своим топором, превратив в дрова.