Юрий Никитин - Уши в трубочку

– Быстрее! – заорал я.

Мы мчались, как стрелы, а туннель все тянется в бесконечность, вдали сужается до бутылочного горлышка. Я снова оглянулся, не утерпел, огненная стена, уже жаркая и всесжигающая, ближе, ближе, похожая на атомный взрыв, не оставляющий ничего живого, и даже мертвое превращающая в пар.

– Да быстрее же!

Торкесса на бегу споткнулась, я успел подхватить, почти повисла на моих руках. Кварг вырвался вперед и несся, как убегающий от лесного пожара зверь. Я бежал, поддерживая хромающую торкессу, она стиснула зубы и молчит, сзади нагоняет жар, спина раскалилась, волосы начинают трещать, я оглянулся в третий раз, огненная стена совсем близко, несется с жутким ревом.

– А мальчишка? – спросил я.

– Он-то спасется, – простонала торкесса. – А вот мы…

– Не трусь!

– Брось меня! – вскрикнула она. – Беги сам…

– Вот еще, – оскорбился я. – Бросить девственницу?

Глаза мои стреляли по сторонам, да где же, где же, давно пора… Ага, вот она!

Я ухватил торкессу крепче, метнулся в сторону и, вжав в нишу, выдолбленную зачем-то в этом безукоризненно ровном и гладком туннеле, прикрыл всем телом. За спиной пронесся раскаленный докрасна локомотив, даже с такими же раскаленными вагонами, я плотно зажмурился, сжался, задержал дыхание, чтобы не сжечь легкие, а на торкессу навалился, как квочка на цыпленка, укрывая крыльями, клювом, хвостом, теплым пушистым пузом.

Грохот унесся, но еще оставался в наших телах, я чувствовал соленое во рту, страшился поднять веки, сделать первый вздох. Торкесса не двигается в моих объятиях, я медленно попытался разогнуться, сделал первый робкий вдох, пахнет гарью, глаза на месте, а если ресницы и обгорели, то отрастут, оглянулся, по телу прошла дрожь.

Блестящая поверхность стен исчезла, мы оказались в абсолютно черной закопченной трубе. На крохотных стыках, где отрезки громадной трубы соединены сваркой, все еще накалено до вишневого цвета.

– Пронесло, – сказал я и не удивился хриплому сожженному голосу. – Вот и жизнь пройдет стороной… Впрочем, на фиг такую жизнь! Оставался бы слесарем, никаких тебе торкесс…

Торкесса под моей рукой зашевелилась, подняла голову. На меня взглянули испуганные синие глаза на закопченном до черноты, да еще и нагуталиненном лице.

– Что… там?

– Можно идти, – ответил я. – Если хочешь, пойдем.

– А могу и не захотеть?

Я улыбнулся, настоящая женщина всегда найдет повод поспорить, а потом будет дуться, требуя домогаться у нее прощения.

– Жизнь – это движение, но главное – не свести его к броуновскому.

– Чего?

– Это я умность сказал, – объяснил я. – Мы на Земле все умные! Чаще всего и сами не понимаем, что за хрень… в смысле, какие мудрые мысли высказовываем. Но все равно говорим, нас не остановишь!

Она со вздохом разогнулась, поморщилась, взглянула на свою грудь, потом укоризненно на меня. Брехня, не грешен, раз сунул ее мордой в нишу, а сам навалился сзади. Ну, разве что, когда обхватил покрепче, чтобы занимала места поменьше, пытался сделать всем своим телом компактнее, укрывая собой от опасности.

Я взял ее за руку, какие тонкие и трепетные пальцы, повел, указывая на вишневые потеки расплавленного металла. Раскаленный воздух иссушает горло, снизу поддает жаром, как будто у меня и так там, внизу, не накалено. Каблучки торкессы стучат звонко, словно копытца молодого олененка, как только на них бегает, я и шагнуть бы не смог, черная труба уходит вдаль…

– Кварг, – произнесла она тихо. – Он… погиб?

– А ты как думаешь? – ответил я.

Она смолчала, только смотрела под ноги, словно надеялась увидеть обугленный труп и снять с шеи значок с номером. Какой труп, если огненный вал сжигал на пути все, а если и остался пепел, то его выдуло, унесло мощным вихрем…

По дороге попалась круглая темная яма, я перепрыгнул с ходу, успев заметить, что там труба уходит в глубину. Торкесса замешкалась, и тут снизу донесся слабый крик:

– Наконец-то!.. Скорее вытащите меня отсюда!

Торкесса ликующе завизжала:

– Кварг?.. Это ты, Кварг?..

– Я, – донесся вопль, – а кто же еще?

– Если ты Кварг, – прокричала торкесса, – то как звали младшего сына командора вспомогательного флота Зелундии?

– Ихуанококелотль, – донесся голос. – А не проще спросить номер моего кода?

– Это могли узнать после лоботомии, – отпарировала она, – а что ты мне говорил, когда нас назначили в эту экспедицию?

Я поискал кресло, сесть бы, экзамен, как вижу, может затянуться надолго, предложил:

– Давай лучше вытащим. Если не тот, я сверну ему шею.

Торкесса не успела ответить, далеко снизу донесся горестный возглас:

– Кто бы подумал, что спасение придет от землянина… Бросьте мне веревку! Да не целиком, а только один конец…

Я ответил громко:

– Хоть торкесса уже и начала их вить из меня, но пока только растрепала на мочало. Сейчас что-нить придумаем. Ты там глубоко?

– Не очень, но здесь темно.

– А ты темноты боишься?

– Да, я ведь из звездного мира Аланды, там сорок солнц, темноты вообще никогда не бывает, ее не знают! Это наш кошмар, мы от темноты сходим с ума…

– Ладно-ладно, – сказал я торопливо, – ты только не подожги там ничего, а мы что-нить придумаем.

– Я бы поджег, – донеслось тоскливое, – да нечего…

Я вытащил поясной ремень, выразительно взглянул на торкессу. Она испуганно съежилась.

– За что?

– Снимай рубашку, – распорядился я.

Она сжалась, но перечить не посмела, взялась за подол моей рубашки, глядя укоризненно и с обидой, потащила наверх. У меня дыхание перехватило, настолько божественно прекрасна, тело налито солнечным светом, хотя, когда я ее давил в нише, мне казалось, что оно целиком из теплого молока и меда.

Она продолжала тянуть рубашку вверх, вслед за животом открылись изумительной формы груди, неужели это их я так грубо лапал, когда втискивал в нишу, снежно-белые с ярко-красными кружками на вершинках холмов, а там бутончики роз… тьфу, что за сравнения, им же тысячи лет, а таких женщин никогда и нигде не рождалось, эта – уникальная.

Она сняла наконец рубашку, я торопливо выхватил, привязал к ремню.

– Надеюсь, этого хватит…

Она перевела дух с явным облегчением, явно ждала порки. Наверное, заслужила, женщины всегда заслуживают, что-то по этому поводу говорил мудрое и вечное великий знаток этого брехливого племени Ницше.

Я лег животом, свесил руку с концом ремня в кулаке:

– Достанешь?.. Там моя рубашка. Смотри не порви!.. Двадцать баксов отдал…