Тусклый Свет Фонарей. Том 2 - Xenon de Fer
Я взял шкатулку и раскрыл. Внутри оказался золотой медальон с узорами, какие часто наносили на изделия в древности — с закругленными и угловатыми спиралями. С опаской я взял его в руки и стал рассматривать, нашёл какой-то выступ, осторожно нажал, и тогда медальон раскрылся. Внутри, скрученные в такую же спираль, как на золотой поверхности, лежали, связанные алой нитью, длинные рыжие и чёрные волосы хули-цзин.
__________________________________________________________________________
[1] Устойчивое выражение, означающее причинение убытков или вреда непрошеной/излишней помощью, из благих побуждений. Примерный аналог в русском языке — «оказать медвежью услугу»
[2] Название бокового дома-флигеля в традиционном сыхэюане
[3] Алая нить по поверьям — это невидимая нить, связующая мизинцы тех двоих, кто предназначен друг другу. Она может удлиняться и укорачиваться, но никогда не рвется. По этой причине в ходе свадебного обряда синцы связывают красной нитью мизинцы вступающих в брак. Намекала ли Маранчех на судьбоносную связь или на супружескую — неясно.
[4] Один из сезонов 24-сезонного календаря, идет с 24 октября по 7 ноября, название означает «выпадение инея».
[5] Так коротко иногда называют Лисэчанши.
[6] Сезоны 24-сезонного календаря: лидун длится с 8 по 22 ноября и означает «становление зимы», а сяосюэ идет с 23 ноября по 7 декабря и означает «малые снега». В данном случае дело происходило 26 ноября, а свадьба Цунь Каоши пришлась на 13 ноября.
[7] В китайском (и, следовательно, шанрэньском) языке и там, и там действительно используется слово 红 (hong), которое может переводиться и как красный/алый, и как румяный, и как рыжий.
Глава 10. Сон в белом тереме
Спустя неделю после того, как я получил странное послание Юньсюэ, о котором мне с ней переговорить так и не довелось, ибо она являлась лишь тогда, когда сама того желала, внезапно потеплело, и вместо снега на столицу стали падать капли моросящего дождя. Все только о том и судачили, ибо в Цзиньгуанди подобные оттепели в зимнюю пору редки.
Вот и учитель, покуда я готовил для него чай, стал перечислять приметы, связанные с подобными явлениями, и в разгар его перечислений в дверь флигеля постучали. Мне пришлось открыть. На пороге стоял старик-слуга, а позади него, к великому моему изумлению, мастер Ванцзу.
Я учтиво его поприветствовал и пригласил войти, а слугу отпустил. Мой наставник тоже встретил его с огромной радостью и порывался проводить в главный дом, мол, Ву Хэ всё равно из комнаты своей до вечера не выйдет, а Цунь Каоши ушёл куда-то вместо того, чтоб провести свободный денек с молодой женой. Его двоюродный племянник лишь отказывался с насмешливой улыбкой, слушая эти разъяснения, и, в конце концов, чай я им подал прямо в комнату учителя, где они позволили мне побыть с ними, мол, должен же кто-то за старшими поухаживать. Я вздохнул, однако был отнюдь не против. Меня мучило любопытство, ведь мой начальник всё ж был редким гостем в доме своего родича.
Первым делом он поздравил лао-Ванцзу с прошедшим торжеством, сказал, что принес подарки, и просил простить его за то, что сам он не сумел явиться в положенный день, но мой наставник лишь отмахнулся — он и сам вот уж почти сорок лет как стал вдовцом, и с пониманием отнесся к беде племянника, который рисковал лишиться уже и второй своей супруги; Да напротив, со всей внимательностью расспросил его, что да как, и мастер сказал, что жене его лучше, но будущее туманно, и недуг её тяжек, потому лекари убеждены в том, что полное исцеление невозможно. Я видел, что что-то ещё тревожит его, когда он говорил об этом, но не мог уразуметь, что именно.
Учитель же деликатно сменил тему и принялся расспрашивать его о нашем путешествии, что меня искренне задело — ведь я ему уже и сам всё поведал! Неужто этого ему было мало? Впрочем, мне хватило благоразумия, дабы смолчать. В конце концов, быть может, так он желал отвлечь мастера Ванцзу от печальных мыслей и тревог. И ему это удалось.
Поначалу рассказ был полон утомительных подробностей и нетороплив, но к середине, стоило упомянуть первый оазис, как мастер оживился и попросил наполнить его чаван вновь, дабы «горло промочить». Как оказалось, он уже при разговорах с людьми командира Лай понял, что что-то неладно в пустыне, но никак не мог взять в толк, то ли, о чем он думал, или ж нет. С изумлением я понял, что он тогда молчал, но был осведомлен куда лучше, чем все его спутники, включая нас с Сяодином, вместе взятые. Знал он и о маньчжанях, и о Хорхое, и о Воющем Ущелье. Тут-то мне и открылась причина его мрачности во время нашего пути до Чунху, словно я был и слеп и прозрел — после бесед с солдатами и проводником он каждый день ждал появления чудовища! И, увы, надёжного способа бороться с ним он, по его признанию, так и не отыскал.
Те, кто сталкивался с Пустынным Червём, отмечали его исполинские размеры, быстроту, силу и свирепость, но даже не сумели выяснить наверняка, считать ли его обычным, хоть и ужасным, животным, или ж Юаньлэй, а, значит, малым божеством. Те, что придерживались первого мнения, были убеждены в том, что это существо из плоти и крови, а потому смертно, хоть, быть может, и способно прожить сотни лет, и его можно убить, как и любое иное живое существо. Ежли, конечно, суметь его опередить и не стать его жертвой. Вторые же были убеждены, что подобные попытки навлекут гнев богов, даже в случае успеха, и лучше воспользоваться ловушками и тем, что Червя отпугнёт. Но достоверно никто ничего не знал.
Мастер Ванцзу проявил крайнюю осторожность и, не позволяя нам это заметить, делал многое для того, чтоб уберечь нас, да, как оказалось, этого было недостаточно. Куда подевалась его осторожность в Воющем ущелье, мне неведомо. Вот он поведал учителю моему о том, что там происходило, а, повествуя о том, как мы ждали возвращения Сяодина, всё ж взял да рассказал вначале то, что успел и тогда, а потом и тот
