Н. Джеймисин - Сто тысяч Королевств

Меня снова затрясло. Но на сей раз — уже не из страха.

Как и прежде, он исчез — вначале видимо, и лишь многим позже — окончательно выветрившись ореолом ауры. Когда чувства подсказали, что его боле нет в комнате, я отложила матушкины вещи и тщательно прибралась, чтобы скрыть здешнее своё посещение. Я хотела было оставить себе, сохранив, серебряный кулон; но зашла в тупик, где бы найти безопасное место для тайника. В голову не приходило ничего лучше шкафчика, где тот и прежде пролежал десятилетиями, ненайденный. Нетронутый. Так что туда я его вернула. А вместе с ним — и письма.

После же, я наконец вернулась обратно, в свои апартаменты. И лишь стиснутая в кулак воля не позволила мне перейти по дороге с размеренного шага на трусливый бег.

11. Матушка

Т'иврел говорил мне: порой Небеса пожирают людей. Что и сказать, подлинное творение Энэфадех. Глупо не опасаться, живя в домах, возведённых ярящимися богами. В тёмнозвёздной ночи, когда чернеющая луна прячет свой взор в тенях, угасает и сияние каменных стен. Этой порою бессилен и сам Пресветлый Итемпас. Тьма не задерживается надолго — пара часов, не более, — но пока она царствует на Небесах, большинство Арамери прячутся за запорами своих покоев, осторожничая и стихая. А если им выпадает участь пройтись небесными коридорами, быстро и незаметно стелятся меж стен, пристально следя за шагом. Ибо у здешних ярусов, знаете ли, есть невинная привычка отверзаться невзначай под ногами и заглатывать неосторожных прохожих. Совершенно случайно, разумеется. Дознаватели, конечно, углублялись в пределы мёртвого межнебесья, но тел незадачливых бедолаг так и не находили.

Теперь же, я знаю: слухи правдивы. Но куда более важно…

Знаю, где сгинули эти затерявшиеся.

— Пожалуйста, расскажите о матушке, — попросила я Вирейна.

Он оторвался от работы над хитроумной шкутовиной. Странное паутинчатое переплетение металла и кожаных ремней (понятие не имею, на что оно бы сгодилось).

— Т'иврел докладывал, что вчера отправлял вас в её покои, — заметил он вкрадчиво, поворачиваясь на стуле лицом ко мне. Брови были задумчиво сдвинуты. — Что вы искали там?

Стоило пометить на будущее: Т'иврел плохо держит язык за зубами. Впрочем, что удивительного? И ему приходится сражаться за собственную шкуру.

— Истину.

— Не доверяете Декарте?

— А вы бы?

Он усмехнулся:

— Оснований верить мне у вас нет тоже.

— Будучи запертой в четырёх стенах, в вонючем амнийском гадюшнике нельзя быть уверенной ни в ком. И коль уж единственный шанс с ним распрощаться — поневоле измазавшись в дерьме, я пойду и на это.

— Подумать только! Говорите совсем, как она. — Удивительно, но моя нарочитая грубость, походе, порадовала его. Он даже заулыбался, с тенью высокомерной снисходительности во взгляде. — Однако… слегка сыровато. На редкость прямолинейно. Киннет предпочитала более тонкие и изящные оскорбления. Попавшиеся ей на язычок лишь много позже уразумевали, что их утончённо извазили в грязи.

— Матушка никогда бы не опустилась до прилюднных издёвок, не будь у неё на то особенных причин. Вы спровоцировали её. Чем?

Он замер. На одно лишь биение сердца. Но я довольно отметила, как резво сбежагает с лица Вирейна кривая ухмылка.

— Что вы хотите знать? — спросил наконец скриптор.

— Почему Декарта хотел видеть мою мать мёртвой?

— Единственный, кто может вам ответить, — он сам. Не собираетесь ли переговорить с ним?

Вообще-то, да. Но отчего бы нам двоим не поиграть ещё, отвечая вопросом на вопрос?

— Почему она приходила сюда? Той давней ночью? Ночью, когда до Деркаты наконец дошло: боле дочь его не вернётся?

Я ожидала удивления или что-то вроде того. Но никак не вспышки холодной ярости, вгоняющей душу в пятки.

— С кем вы говорили? Прислугой? Сиехом? Кто разболтал вам?

Порою правда выводит противников из себя.

— Ньяхдох.

Вздрогнув, Вирейн сузил глаза.

— Ясно. Он убьёт вас, так и знайте. Предварительно поиграв. Любимое занятие Ньяхдоха, ежели находится Арамери, столь тупой, чтобы попытаться укротить его.

— Скаймина…

— …не горит желанием взнуздать чудовище. Звериная жажда крови, полыхающая в нём, куда сильнее греет ей сердце. Последнего идиота, что предавался с ним любви, я слышал, развеяло по всему большому двору.

Я вспомнила скользящие вдоль шеи губы Ньяхдоха. Меня передёрнуло, и я кое-как совладала с дрожью, пусть и не до конца. Не то чтобы это удивляло… но возможность отправиться прямиком на тот свет, возлежав с богом в одной постели, как то не приходила мне на ум. У смертных тел свой предел. Истощённый организм засыпает. Каким бы великолепным любовником падший не был, о его мастерстве стоило судить вслепую: каждая отправляющая на небеса ласка могла обойтись в десяток отрезвляющих. Швыряющих прямиком на бренную землю.

Ньяхдоху по силам было вознести меня в это туманное марево… и не отпустить обратно. Он мог бы утянуть меня и дальше, в холодную, безвоздушную (бездушную) тьму, — его истиннные владения. Задохнись я там… взорвись от натуги моя плоть… лишись я последних крох разума… что ж. Вирейн прав: всему виной была бы лишь моя прискорбная самоуверенность.

Я одарила скриптора печальной улыбкой, выказав во взгляде страх, чертовски сильно обуявший меня страх.

— Да, Ньяхдох непременно покончит со мной — если, конечно, его не опередите вы… Арамери. И раз уж моя возможная смерть настолько вас тревожит, не откажитесь ли помочь, дав мне требуемые ответы?

Вирейн безмолствовал, натянув на лицо непроницаемую, словно каменную, маску. Молчание тянулось невыносимо долго. Наконец он снова поразил меня, встав с рабочего места и подойдя к одному из огромных окон. Отсюда свободно проглядывались и весь город полностью, и горы, маячащие вдали.

— Не могу сказать, что хорошо помню ту ночь, — медленно произнёс он. — Двадцать лет тому назад. Я лишь осваивался здесь, в Небесах, направленный сюда после обучения в коллегии Скрипторов.

— Будьте так добры, расскажите мне всё, что только сможете припомнить, — попросила я.

Прежде языка богов скрипторы, подобно детям, выучивают языки смертные. Понимают, сколь гибки те — и разум, потребный для них; сколь много понятий, даже близко непередаваемых словами, с одного диалекта на иной. Уразумевают первоотличие сигила от человечьей речи: возможность облечь звуком несказанное. Невыразимое.

И посему зарекитесь навеки доверяться лучшим из них, скрипторов.