Ксения Татьмянина - Связующие нити (СИ)

— Так, — упрямо повторила Пуля, — но пишу всё равно я. Это мой стиль. Посмотри весь архив, там разные люди рассказывают разные случаи, а стиль у всех историй один. Это я, мой почерк. И у тебя — стиль.

— Нет, это не то.

— Не переубеждай меня, Гретт. Тристан уничтожил лучшее. Тристан меня в клочки изорвал.

— Наши знакомые имеют право на приватность.

— А их никто не спросил. Может и Нил, и эта Дина хотели бы, чтоб их история осталась на бумаге. Хотели бы однажды, спустя годы, прочитать её. Или, если они поссорятся, то помириться им будет легче, перечитав и вспомнив, как всё начиналось?

— Это мне в голову не приходило…

— Может быть, твой Тристан уничтожил листы из зависти?

— Что?

— У вас же всё банально, у вас скучная жизнь. Вы же смотрите друг на друга с равнодушием, это заметно. Вы общаетесь, как чужие, у вас страсти нет, может, только одна привычка осталась.

— Ничего себе… и давно ты так думаешь?

— Ничего я не думаю. Твой Тристан бесчеловечен, и ты на его стороне. А рукопись погибла… у нас вот, видишь, восстанавливают утраченные связи, но не восстанавливают уничтоженное. А всегда буду помнить это. Помнишь тот случай, ты ещё только пришла к нам работать?

— Какой?

— Про старушку. Она зашла по ошибке, к нам же забрасывает случайных людей. Связующая ниточка у неё была с покойным сыном, что умер от сердечного приступа в тринадцать лет. И мы, конечно, ничем не смогли ей помочь. Я понимаю, грех сравнивать, но боль по утраченному может касаться не только людей, но и творений. — Пуля обернулась на двери. — Я ничего не буду говорить Трису, и ты не говори. Не хочу ссор на работе, может, прощу его когда‑нибудь…

Когда я вышла из каморки, надела куртку и двинулась к дверям, мне в спину раздалось несколько удивленных голосов:

— Куда ты?

— Я сейчас!

Я помчалась по лестничным маршам, потом по улице и с Тристаном столкнулась прямо на входе в магазин. Меня разрывало от вопросов, и ещё секунду назад я была готова выкрикивать их, пытать его, чтобы узнать правду. Мне было так горько от одной только мысли, что Тристан может скрывать от меня то, что он завидует другу, что он хочет другой жизни, что у него есть мечты о семье, о любви, о… чёрт её раздери, настоящей, идеальной Женщине? А со мной его держит она — привычка… ошибка, которой мы так взаимно радовались несколько лет назад…

— Что случилось?

Но, взглянув на него, я поняла, что ничего не могу сказать. Мне стало страшно, что если правда эта откроется, то с ней будет что‑то нужно делать, и вариант решения был только один — идти на разрыв. Я не могла потерять Тристана!

— Я забыла сказать тебе, чтобы ты купил хлеба.

— Какого?

Не дожидаясь дальнейших расспросов, я стремительно вломилась в двери магазина и пошла между прилавков. Набрала в охапку батонов и, расплатившись на кассе, вышла с ними обратно, обнимая, словно огромный букет цветов.

— Ты решил меня подождать? Хорошо, поможешь нести.

— Что с тобой, Гретт?

— Вообще‑то я вышла тебя предупредить — там Пуля вся на нервах, злится на тебя. Ты сейчас будь поласковей с ней, для неё это была не просто рукопись…

Глава 26.Бабочка

Как бы ни печально это было, но именно будни меня успокоили. Когда Нил появился, и снова стал ходить на работу, то он был в центре внимания очень долго. Даже ничего не рассказывая и ничем с нами не делясь, он привлекал внимание своим счастьем. Лет ему казалось не больше двадцати пяти, настолько он весь бурлил энергией, жизнерадостностью, чистой, парящей влюблённостью, что, только приглядевшись к нему внимательно можно было заметить, что он старше. Тристан рядом с ним выглядел не как ровесник, а как старший брат, тем более что у Нила ещё и в помине седых волос не было.

Зарина тоже фонтанировала энергией, — она каждый раз приносила на работу уже не просто цветы, а специальные букеты, которые Нил забирал утром для своей Дины. Она старалась неимоверно, и всякий раз мы не могли сдержать восхищения от той изысканности и вкуса, с которыми она составляла эти композиции, — то нежные, скромные, небольшие, то пышные, яркие, целой корзиной.

Пуля стала прежней. По крайней мере, она никак не проявляла своих переживаний, и вновь превратилась в милую Пульхерию, которая грызет карандаш, записывая рецепты на листочках, и потом описывает нам возможный вкус её нового блюда.

Мы с Тристаном тоже продолжали привычную жизнь, — обсуждали его работу, мою работу, возобновившиеся слухи о том, что городские власти собираются сносить Здание, решали вместе, что же дарить на годовщину свадьбы моих родителей и что дарить, если вдруг решат пожениться Нил с Диной. Я готовила ужины, он завтраки, а когда кончился апрель и мои обязанности из‑за проигранного спора вновь были поделены поровну, то стало всё совсем как обычно. Единственно, что изменилось, так это то, что я теперь никак не хотела работать над предлагаемыми заказами, на уроках мне было всё более и более скучно, у родителей тоже, а когда я приходила к Гелене, то всякий раз у меня возникало чувство подавленности. Она какими‑то пространными фразами говорила о жизни, но так, что я не могла понять эти речи никакой логикой, и всю неделю мне приходилось душить в себе что‑то, что явно прорывалось, вызывало душевное беспокойство, тревогу, близкие беспричинные слёзы и многое — многое ещё, что меня саму пугало.

Я не хотела больше никого ни о чём спрашивать, чтобы не травить себя теми горькими чувствами, когда начинаешь сомневаться и хотеть чего‑то, что тебе недоступно. Эти качели от страдания к радости я решила объяснить именно весной, её непонятным влиянием на организм, а потом я нашла и другую причину: за три с лишним года я истосковалась по солнцу, физически и психологически по солнечному свету, и эта прошедшая зима, видимо, для меня стала настолько критической, что первое весеннее тепло и удлиняющийся световой день довели меня едва ли не до умопомрачения. Когда я спросила об этом Тристана, каково ему столько лет жить "совой", он сказал, что на работе его чертёжный кульман стоит перед самым большим окном, — во всю стену, и он привык отмечать первый луч солнца, который его коснулся, и дальше вбирать весь световой день на сколько это только возможно. Зимой лишь пять или шесть часов, а летом гораздо дольше. Это опять было что‑то новое для меня, то, что о Тристане я ещё не знала. А, вспомнив, что он к тому же чертит какой‑то свой творческий проект, я и обрадовано и грустно подумала, что как бы мы ни были родственны духом, как бы я не изучила все его привычки, но до конца разгаданным, познанным и открытым он для меня не будет. Радости от такого открытия я испытала больше, чем печали. Мне это понравилось.