Наталья Метелева - Огнетушитель для дракона

Дед нелепо погиб. Мама вместо траура выходит замуж за убийцу моего отца, перед этим взяв с меня обещание отомстить. Если бы она была коварной, её поступок ещё можно было бы объяснить планами мести, но Гата Нагична неспособна на подлость. И всё-таки она станет царицей драконов, а я, стало быть, царевичем, приёмным сыном убийцы, и должен буду мстить уже приёмному отцу. Меня передёрнуло от отвращения к самому себе – совсем гнусным получалось моё будущее.

Если я стану названным братом Ларики, о царевне можно забыть навсегда... Стоп. Неужели я ещё на что-то надеюсь? Нет. Лишь бы она осталась жива. Мне запрещено шевелить даже кончиком крыла ради её спасения. А шансы с каждым днём уменьшаются.

В раздражении я рванул клыками росшую по бокам траву. Почему-то сразу полегчало, и мысли приняли несколько растительный оттенок: я заинтересовался корнем зла, лежавшего, как я чувствовал, за всеми событиями.

Что-то объединяло и внезапную необходимость жеребьёвки, и приказ привезти принцессу, и бегство матери, и Ларики, и неожиданное принятие мамой венца царицы. Я не видел связи, но чуял чудовищную неодолимую волю. И этот неприятный князь Зуверрон, прибывший сватом от неведомого жениха… Ну, конечно, наверняка это он меня отравил одним своим присутствием в нашем Гнезде и теперь меня преследуют неудачи!

Я объел уже всю траву в радиусе двух саженей и переполз за новым клочком горькой, но почему-то приятной поросли.

Может, всё это свалилось из-за моего имени? Не случайно же оно так созвучно слову «горе». Наверняка тут какая-то чёрная магия. Потому моя судьба кривая, как горбыль, горше горчицы, а смысл жизни измельчал и рассыпался сухим горошком. С таким именем героями не становятся. Русскому князю Игорю тоже не повезло. И былинный Святогор бесславно погиб, от гордости и бахвальства. Моему древнему тёзке Гхору тоже нечем похвастаться: бесславно помер во время Великого Потопа, который сам же и вызвал сдуру, когда изучал ритуал смерти. Очень неприятный был тип. Такой, что в его память я сам себе поклялся не заглядывать.

Назови меня мать Гером, и жизнь сложилась бы иначе. Вот взять Геракла – герой! Одна жалкая буковка, а какая судьбоносная разница.

Я так увлёкся, себя жалеючи, что не заметил, как прогорел (опять же, у Гора иначе и быть не могло) костёр, сложенный на каменистой полоске плёса у реки – такой узкой, что дракон туда не помещался. Свесив хвост, я подвинул в кострище охапку веток, выдохнул искру. Ветки вспыхнули.

Видели бы меня сейчас родичи – от стыда сгорели бы. Прокатившись на моем горбу, люди приспособили дракона как зажигалку, кочергу, вешалку и сушилку. На прокалённых солнцем хребтовых гребнях сушился весь набор съёмных человеческих деталей: рюкзак, пара штанов, рубашки, трусы, ветровка и ватник. И носки. И какие, Великий Ме! Я понял – вся сила человеческого духа сосредотачивается не в пятках, как считал Горыхрыч, а в носках. Даже непуганый таёжный гнус не рисковал подлететь к ним на расстояние аршина.

Не выдержав, я тихонько стряхнул четыре скукоженных, как палый лист, комка ткани в костёр. Скажу потом – ветром унесло. Погода, как назло, стояла жаркая и безветренная, но это не важно, когда речь идёт о жизни и смерти.

Запах гари долетел до людей.

– Гор, это от тебя так убойно пахнет? Ядерной бомбы не надо – газовой атаки хватит! – крикнул Семёныч. Его седая голова чуть потемнела от воды, кожа посинела, но выбираться он не собирался. – Неужели драконы никогда не моются?

Я презрительно мотнул головой и снова положил морду на лапы, как верный пёс. Достали. И никуда не денешься: слово дал не оставлять людей одних в тайге на растерзание диким зверям и одичавшим человекам.

Привал затягивался. А побратимы обещали за час управиться и со стиркой, и с купанием, и с обедом. И вот уже полчаса плещутся нагишом, изображают из себя ихтиандров.

Дима сдался первым. Вылетел из реки как укушенный, весь в мурашках. Растёрся набедренной шкуркой и тут же её натянул.

– Гор, а куда носки подевались?

Спихнуть пропажу на ветер не удалось. По счастью, над головой сновали крикливые пернатые, они и стали главными подозреваемыми в исчезновении носков. Но тут вылез Семёныч и подошёл к костру. Последовало громкое поминание всуе чьей-то матери, он палкой подцепил и вытащил из углей нечто чёрненькое, сильно ароматизированное и торжественно поднёс улику, как знамя на параде, к моей морде.

– А это что, Гор? Не знаешь? Так я скажу. Пятка от носка это.

– Потрясающе.

А что я ещё мог сказать?

– А как она там оказалась, эта пятка, а? – громко вопрошал знаменосец. – Кто так метко плюнул в огонь ровно четырьмя носками? Птички, говоришь? Не возводи напраслину на невинных, змей окаянный! Знаю я, кто тут устроил казнь.

Дима быстро глянул на старика, о чём-то задумался, потому что начал чесать отросшую реденькую щетину на подбородке. Как я заметил, почесывание – первый признак его интеллектуальных процессов.

– Эх ты, брат, называется! По разуму, будто бы! – горько причитал Семёныч, словно я сжёг у него не носки, а самое малое душу в пекло отправил. – Мы же теперь шагу по тайге ступить не сможем на босу ногу, мозоли наживём в момент. И зачем ты это сделал, драконище иноземное, а?

Студент молча оторвал рукава своей рубашки, обмотал ноги и обулся. Седой, всё ещё ворча, последовал его примеру. Вскоре его отвлёк аромат приготовившейся рыбы, и люди устроились у костра, куда Семёныч бросил сырых еловых веток – отгонять гнус. Я на рыбу смотреть не мог без отвращения, и отполз подальше. Издалека до меня долетал тихий разговор. Дима рассказывал о том, как попал в тайгу и бежал из рабства. Семёныч хмурился:

– Запомни, парень. Не ты игрок в тех играх – тобой играют.

– Уже не играют.

– Ошибаешься. Ты пока откатился в сторону. Так ведь подберут. Да и сам ты вернёшься в Москву, присосёшься к компьютерам, и по новой. А помрёшь – и нечего тебе будет сказать Богу. За душой-то – пустота. Проиграна душа в дым.

– Это мы ещё посмотрим, кто тут будет игроком, а кто игрушкой, – студент жёстко сложил губы. – Мне бы домой вернуться.

– И что? Бандюг застучишь, а толку? Кто ж тебе поверит?

– Мне не поверят, а… – Дима осёкся. – Неважно. Придумаю что-нибудь. Но нельзя им безнаказанными оставаться, Семёныч. И до Шатуна вашего тоже доберусь.

– Шатуну я тоже хотел бы пару ласковых сказать, – седой рассмеялся, обнажив крепкие, далеко не стариковские зубы. Ветка, зажатая в его кулаке хрустнула, и обломки полетели в костёр. – Ты уверен, что он с твоими бандюгами заодно?