Валентин Маслюков - Погоня

В сущности… в сущности, Золотинка всегда знала, где-то в глубине души помнила, что счастье ее невозможно, пока не исправлен мир.

И что же, поэтому не возможно совсем?

И потом ведь, подумала она вдруг с пронзительной болью, разве он меня любит? Кого он любит? Зимка — не Золотинка, но и та Золотинка, Ложная Золотинка в красном платье с серебряными галунами — она ведь тоже не я. Не я и не Зимка, нечто совсем другое, третье… И можно ли требовать справедливости там, где катаются по траве? Разве справедливости они ищут, те кто упал в траву, ослабев от неги?.. Можно ли возвратить любовь объяснениями? И кого он должен любить, малыша пигалика?

Взъерошенный, с листьями и мусором в волосах малыш тронул глаза — были они сухи: как оплакать несбывшееся? Несбывшееся, кто скажет, что это такое? На это и слез нету. Только горечь.

Не нужно было сюда и ходить. Да только ее ли это вина, что, поддавшись слабости, она пошла за хотенчиком, заранее понимая, что верная и услужливая палочка-выручалочка не поведет ее к Рукосилу-Могуту, в логово к пауку? Туда, где начало и конец, средоточие власти? Где сходятся нити добра и зла, скрестилось прошлое с будущим… Все остальное, все остальное ведь только следствие… Последовав за хотенчиком, она пыталась уйти от неизбежного, от неизбежного же не укрыться.

Общие соображения не облегчали томительной горечи на душе. Не в силах остановиться на чем-нибудь определенном и ясном, Золотинка мало-помалу склонялась к мысли о какой-нибудь ни к чему не обязывающей проволочке: остаться где-нибудь здесь… подсмотреть… подождать… разведать по окрестностям, потолковать со знающими местных пастухов людьми. В общем, искать подходцев. Образ действий, по правде говоря, менее всего достойный и менее всего свойственный прямодушной, всегда склонной к ясности Золотинке.

К тому же она остро ощущала, что отпущенный ей судьбою срок краток и ненадежен: сколько сможет она ходит по Словании незамеченной? Она уж чувствовала на себе — мурашки по коже шли — всевидящее око Рукосила. Чем дольше оттягивать столкновение, тем безнадежнее… И кто знает, сколько успела она наколдовать, сколько золота в волосах добавилось у той Золотинки, что обретается сейчас в некой неведомой пустоте, не явленным, существующим лишь как возможность бытием? И однако же, бьют неслышные и невидимые часы, она неизбежно золотеет, и когда-нибудь — кто знает когда! — хорошенький маленький пигалик вздрогнет, скорчится и упадет, внезапно обратившись в золотого болвана.

Жизнь ее коротка. И если уж выбрала она себе эту участь, возвращение на пепелище, без надежды на отдых, делать нечего — браться за гуж и тянуть. Поединок с Рукосилом, он, в сущности, все и решает.

Остальное лишь проволочки. Гибельные, непростительные проволочки.

— Вот так вот! — молвила она со вздохом, поглаживая за ухом собаку Юлия. Как-то ведь она нашла пигалика в глухомани, ткнулась, понурившись, слюнявой мордой в лицо. — Ладно, не убивайся, — сказала собаке Золотинка, — ты здесь и вовсе не причем. — И достала хотенчик.

Куда бы он ни указывал — а известно куда! — Золотинка повернула в другую сторону, упрятала рогульку понадежней и потопала напрямик. На порядочной лесной дороге, где можно было отыскать даже следы телег, пес забежал вперед и потрусил в десятке шагов, оглядываясь. По-хорошему, следовало бы отослать его обратно к Юлию, но Золотинка тянула, смутно ощущая, что когда убежит пес, оборвется тогда последняя связь… и надежда на связь с Юлием.

В глубоком нравственном потрясении Золотинка шагала за собакой и скоро перестала понимать дорогу, словно махнула на все рукой. Разъезженный путь неведомо где и как обратился в тропинку, едва намеченную в непроходимом с виду буреломе. И вдруг за поворотом между подобными колоннам стволами заиграло солнце, открылась большая вырубка, заросшая выше человеческого роста березняком и осинником. Пигалику, впрочем, и эти заросли представлялись чащей и потому совсем неожиданно открылись его глазам строения одинокой заимки.

Длинная поземная изба и расставленные вокруг двора четырехугольной крепостью службы под такими же тесовыми кровлями. Промежутки между глухими стенами построек перекрывал серый от времени тын из высоких кольев.

Собака Юлия, беспокойно оглядываясь, вбежала через открытые ворота на безлюдный заросший травой двор, где стояли возле колодца запряженные лошадью дрожки, и вскочила на крыльцо.

— Сюда? — спросила Золотинка с сомнением, только сейчас сообразив, что чуткий пес имел для нее какое-то свое, невнятное собачье утешение.

Золотинка вздохнула, ибо мысль о бесполезности всяческих утешений снова затронула в ее душе что-то болезненное. Она уж повернулась было уйти — честное слово! — когда изрядно вздрогнула, обнаружив подле себе, в двух шагах, безмолвно и мрачно взирающую овчарку, огромного цепного пса у ворот. Овчарка эта — цепи хватило бы, чтобы растерзать всякого, кто ступил во двор, — поджидала пигалика, крепко расставив ноги и опустив голову.

Но теперь уж невозможно было повернуться спиной! Недоверчивый и какой-то брезгливый взгляд бессердечной от цепной жизни собаки заставил Золотинку устыдиться. Она вошла во двор, открыто пренебрегая предостерегающим урчанием овчарки.

Нигде не видно было человека, в раскрытом настежь овине пусто. Лошадь в дрожках, опустив голову, жевала в подвешенном прямо под морду мешке овес. Так кормят на ходу заезжие, второпях путники. Но здесь, во дворе, не пахло жильем.

И однако у крыльца на маленькой ухоженной грядке росли синие ирисы и золотые шары. Цветы… цветы внушали доверие.

Золотинка поднялась на ступеньку, слишком высокую для пигалика, и едва удержалась на ногах, когда собака Юлия бросилась на нее, пытаясь лизнуть в лицо — в знак благодарности за понятливость.

Легонечко стукнув в дверь, она очутилась в низкой, но просторной горнице с громадной печью сразу у входа и подвесными полками через все помещение. Крошечные оконца оставляли жару и блеск полудня за стенами дома, но все же было достаточно света, чтобы Золотинка оторопело остановилась.

За покрытым скатертью столом посреди горницы сидел Юлий.

А слева, ближе к Золотинке, сторожил ее взглядом острых маленьких глаз на щекастом бритом лице дородный человек, похожий на сельского приказчика или помещика средней руки. Пастух сидел, помещик стоял и, значит, господином тут все ж таки был наряженный пастухом Юлий, а этот, второй, — приказчик. Руку он положил на меч, словно бы невзначай, не особенно, впрочем, настаивая на значении этого воинственного жеста, — широкий короткий меч его на перевязи бычьей кожи, весьма основательное орудие с рукоятью в два перехвата, больше смахивал на тесак мясника, чем на испытанный в сражениях клинок, что опять же наводило на мысль о приказчике. Стрижен он был по-крестьянски, в скобку, а платье господское.