Йан Грэхем - Монумент

– Вряд ли, – буркнул Кобарис, хватая чашку. – А где человек, с которым он дрался?

– Пошел наверх вместе с… – начал кабатчик и внезапно осекся. Незаметно взяв Кобариса за руку, он кивнул в сторону лестницы.

В залу спускался высокий, широкоплечий человек с распухшим от синяков лицом. Кобарис смерил его внимательным цепким взглядом. Затем повернулся и направился к выходу.

– Э… А деньги? – сказал кабатчик. – Вы же не заплатили.

– Потом! – Кобарис махнул рукой и опрометью высочил на улицу.

Он вернулся домой. Брадберн все еще лежал на кухонном столе. Он ухитрился достать бутыль с коньяком и присосался к ней, как младенец к материнской груди. Но даже эта потеря не огорчила Кобариса. Он взбежал по лестнице на второй этаж и вихрем ворвался в свой кабинет. Схватив четвертушку пергамента, Кобарис принялся писать. Он спешил. Перо плясало в его пальцах, царапая пергамент и разбрызгивая чернила. Кобарис выругался и судорожно скомкал записку. Взяв новый лист, он начал заново – на сей раз помедленнее.

Закончив, Кобарис подошел к клетке, стоявшей в углу комнаты. Там отдыхал на жердочке почтовый голубь, лишь нынче утром прилетевший из Соритерата. Он принес послание от самих Благих Магистров. Разыскивался беглец, совершивший жуткое и богопротивное преступление. Любому священнику Друина, увидевшему преступника – или кого-нибудь, на него похожего, – следовало незамедлительно сообщить в Сакрос…

Отец Кобарис привязал записку к лапке голубя и распахнул окно. Птица выпорхнула наружу и устремилась на запад – к Соритерату. Кобарис потер руки. Его переполняли восторг и надежда. Если он наведет Магистров на след беглеца, они, уж конечно, не позабудут его заслуги. Возможно, повысят в должности или переведут в какой-нибудь город. Кобарису уже до смерти надоело гнить в занюханной безвестной деревушке…

Какая, однако, досада, что в Белхейде нет ни одного священного стража! Беглеца можно было бы арестовать нынче же ночью, не тратя времени понапрасну. Ну да ничего. Стражи прибудут – и очень скоро. А потом…

Послышался звон разбитого стекла, а вслед за ним – леденящий душу крик боли.

– Брадберн! – спохватился священник.

Глава восьмая

Люди гнали его, и преследовали его, и мучили его – ибо полагали злом. Но месть его была страшна, и люди гибли без счета…

На рассвете Баллас вместе с остальными гребцами покинул кабак, и вся компания направилась к берегу. Гребцы мучились похмельем. Они брели к пристани, держась за головы и проклиная весь белый свет. Кого-то рвало желчью и непереваренным элем. Одни жаловались на жизнь. Другие страдали молча. Кулгроган то и дело трогал разбитые губы и болезненно кривился. Лицо его было серо-зеленоватого оттенка. Один лишь Баллас, обладавший обширной практикой пития, чувствовал себя более или менее пристойно. Он с удовольствием вдыхал морозный утренний воздух и вспоминал ласковую рыжеволосую шлюху.

Гребцы забрались на барку. Кулгроган отвязал канат, и неуклюжее судно медленно отвалило от пристани. Каждое движение весел сопровождалось стонами и охами гребцов. Даже те, кому на пути от кабака удалось удержать в себе вчерашнюю выпивку, теперь то и дело блевали в воду. Барка двигалась резкими рывками, вихляясь и раскачиваясь, что только усугубляло «морскую болезнь» похмельной команды.

К полудню, когда гребцы слегка очухались, дело пошло повеселее. Кулгроган скомандовал остановку и раздал завтрак, состоявший из хлеба и сыра, а также – для особо крепких желудков – небольших порций виски. Баллас ел с жадностью и охотно глотал крепкое пойло. Он глянул в воду, наблюдая, как мимо борта проскальзывают радужные форели, блестя на солнце серебристыми спинами.

– Жаль, что нет удочки, а? – сказал Кулгроган, присаживаясь рядом и свешивая ноги с палубы.

Баллас не ответил.

– Я иногда рыбачу помаленьку, – сообщил Кулгроган, блаженно улыбаясь. – Рыба из Мерифеда – просто объедение. Форель, плотва, карп… и щука. Ты когда-нибудь ел щуку?

– Пару раз, – невнятно отозвался Баллас.

– Она неимоверно вкусна, если правильно приготовить, – сказал Кулгроган. – Большинство людей почему-то считают, что этот речной волк не более съедобен, чем его сухопутный тезка. А зря, очень зря. Хотя, может, это просто отговорка? Щуку ведь не так просто поймать. Подцепи ее – и битва только начата. Говорят, что на юге, где вода теплее, щука вырастает здоровенной, что твоя акула. Только сунься в реку – и она, чего доброго, откусит тебе яйца. Известны случаи, когда щуки нападали на собак и даже на оленей. Можешь себе представить?

Баллас промолчал. Он наблюдал за форелями, скользившими у самой поверхности воды.

– Ты не очень-то разговорчив, да? Даже за выпивкой от тебя слова было не дождаться, – заметил Кулгроган.

– Моя сестра умирает, – отозвался Баллас, внезапно вспомнив выдуманную им ложь. – Я, может, и не застану ее в живых. Трудно отвлечься от этих мыслей…

Кулгроган покаянно вздохнул.

– Прости. Я за всеми делами и позабыл про твои печальные обстоятельства. Ладно, не буду мешать. – Он поднялся и отошел к другим гребцам.

Баллас жевал кусок сыра и думал о Редреате. Что он будет делать, когда доберется туда? Стоит ли и дальше жить бродягой? До конца дней болтаться из города в город и от деревни к деревне. Сумеет ли он таким образом запутать следы и осложнить жизнь преследователям? Или только навредит самому себе? Куда бы Баллас ни пришел – везде он будет чужаком, недостойным доверия. Люди будут коситься на него, он привлечет слишком много ненужного внимания… Так, может быть, лучше осесть в каком-нибудь захолустье? Подальше? Там, где власть Церкви Пилигримов не так сильна?

Баллас понимал, что такого места в Друине нет. Как сказал Герак, возможности Церкви безграничны. Ей служат не только стражи, не только священники. Любой обыватель с готовностью сделается агентом Магистров, надеясь – и небезосновательно – на достойную награду и отпущение грехов.

Баллас почесал в затылке.

– Возможно, мне конец, – пробормотал он, глядя в небо. – И может быть… может быть, это не так уж важно.

День клонился к вечеру. Барка скользнула в узкий канал. На правом берегу серебристые ивы склоняли к воде тонкие гибкие ветви. Все вокруг было спокойно и тихо, и ничто не предвещало беды – когда вдруг в единый миг тишина сменилась жужжанием и свистом. Что-то темное промелькнуло перед глазами Балласа. С берега донеслись крики и топот сапог.

Баллас поспешно обернулся.

Из-за ив выскакивали священные стражи, уже накладывая на тетивы луков новые стрелы. Один из гребцов неподвижно лежал на палубе: стрела вонзилась ему в горло. Кое-кто был ранен. Деревянные скамьи окрасились кровью. Баллас ничком распластался на палубе – и вовремя. Шесть новых стрел полетели в сторону барки. Одна попала гребцу в живот, другая угодила в глаз. Не издав ни звука, несчастный рухнул в воду. Баллас выругался.