Марина Дяченко - Авантюрист

Из раннего детства она помнила только брата.

Сама не понимая, как это могло случиться, она раз за разом пыталась вспомнить что-то еще, мать у колыбели, руки отца; она знала, что и это было, но воссоздать в памяти не могла. Будто воспоминания о Луаре, тщательно хранимые, понемногу вытеснили из ее детства все прочее, съели, выжили, как, говорят, кукушонок выживает из гнезда сводных братьев и сестер…

Первое, что она помнила о мире-без-Луара, – поленница, корыто, смешное существо с фигой вместо головы, кукла, представление, театр…

Ей всю жизнь казалось, что театр – единственное спокойное место в мире-без-Луара. И, даже убедившись в обратном, она продолжала стремиться туда – из упрямства; платой был кошмар размалеванных повозок, качающаяся перед глазами дорога и грязные руки, от которых не уйти, не вырваться.

Если она чего-нибудь хотела – то до дрожи. Она могла упасть в обморок, если перед обедом ей запрещали есть сладости; если она не хотела ничего – сил оставалось только на то, чтобы лежать в кровати, лицом в подушку.

Сны о Луаре приходили нечасто. То были сны о Высшем Существе; проснувшись после такого сна, Алана много дней чувствовала себя счастливой.

Старая нянька отпаивала ее травами. Нянька уже давно не смела ей ничего запрещать; Танталь смела, и это было тем более обидно, что к Танталь, названой сестре, она испытывала сложные, противоречивые, совершенно родственные чувства.

Танталь была воспоминанием о Луаре. Танталь была как клинок, разорвавший ту давнюю безнадежность, когда Луар исчез и отец с матерью ушли каждый в себя. Танталь была символом того, что и в мире-без-Луара жить можно.

Алана обожала названую сестру – до того дня, когда выяснилось, что молодая женщина не может вечно жить соломенной вдовой.

Алане было уже десять лет. И она прекрасно все понимала; отец сказал тогда, что Танталь свободна и вправе распоряжаться своей судьбой. И мать – а тогда она еще говорила – благожелательно кивнула и сказала, что желает девочке счастья; Танталь была первой, кто перестал ждать Луара, и Алана не смогла ей этого простить.

Даже потом, когда Танталь вернулась…

Алана не понимала, как это можно – вернуться. Сама она на месте Танталь попросту кинулась бы в колодец.

Впрочем, это, самое простое в жизни, решение приходило к ней по любому поводу. Мысль о глубоком колодце казалась ей забавной. Спокойной и радостной. Естественной.

Но когда дело дошло до дела…

Сколько колодцев было на их пути? Когда, впервые в жизни избитая, она тянулась вслед за размалеванными повозками, под стражей длинных палок и острых взглядов, еще не веря, что все случившееся произошло именно с ней?..

Явление черноволосого человека со шпагой вывернуло мир, будто перчатку. Впервые в Аланиной жизни сон о Луаре, Высшем Существе, обернулся сном о Ретанааре Рекотарсе.

И теперь, глядя вслед уходящему жениху, она собиралась терпеливо ждать.

Как улитка в закрытой раковине. Как зерно в холодной земле. До весны.

Дом стоял на болоте.

Проводник остановился на развилке – тропинка раздваивалась змеиным языком, правая половинка вела дальше в лес и казалась достаточно утоптанной, левая сворачивала в сторону и почти терялась в траве.

– Далее не пойду, – сказал проводник шепотом. – На краю болота станете, ежели хозяин захочет принять – огонечки пустит, такие, знаете, чтобы не утопнуть… Хоть было как-то, пришел нехороший человек, с недобрым пришел, видимо, так хозяин его как раз в трясину и заманул… Только пузыри пошли. Вот.

Я прикрыл глаза.

Как мне это все опостылело. Колдуны и колдунишки, жабы, крысы, летучие мыши, и каждый из кожи лезет вон, чтобы нагнать страху, и проводник обязательно останавливается на полдороге и авторитетно заявляет: «Дальше не пойду…»

Парнишка получил монету, попробовал на зуб, остался доволен, удалился, то и дело оглядываясь через плечо; я посмотрел на лоскуток неба, проглянувший через сплетение веток, плюнул и пошел по тропинке налево.

Болото воняло.

Болото смердело, как труп; посреди ровного, чистого, предательски гладкого пространства темнело неуклюжее сооружение на сваях. Я остановился, демонстративно вытащил из кармана чистый платок и закрыл себе нос.

Если только волшебник, угнездившийся посреди трясины, хоть чуточку обидчив – наверняка заведет меня в топь.

– …Гордый ты.

– Гордый, а к тебе вот приперся, – возразил я ворчливо.

Старичок вздохнул.

Был он мал, сер, неухожен и волосат; по счастью, в поисках мага я привык не обращать внимания на внешность. Зловещие красавцы в черных плащах на поверку оказывались шарлатанами, а седобородые мудрецы – дураками, каких мало; этот же, хоть и почесывался время от времени, но глаза имел пронзительные, холодные как лед.

– Приперся, – повторил он, в третий раз проводя по мне неудобным, как железная гребенка, взглядом. – Ясно, припрешься тут, когда висит на тебе… – Он пожал плечами.

Я сглотнул.

Потому что это был первый после Черно маг, определивший, что на мне «висит». Прочие ждали, пока я сам посвящу их в свои проблемы, – и мне с порога становилось ясно, что время и нервы потрачены зря.

– Висит на тебе, – старичок прищурился, – вроде как мешки пустые, пыльные, скверные… Вроде как удавочка на шее. Удавочка со сроком: время придет – затянется…

– Сними, – сказал я просто.

Старичок прикрыл глаза.

Веки у него были желтоватые, прозрачные, как пленочка; казалось, он продолжает смотреть сквозь кожу.

– Снял бы, да… Не станет у меня силенок. Другой бы врал да плату требовал, а я прямо скажу – безнадежное это… дело. Я не возьмусь.

– А вот другой взялся, – сказал я, холодея. – Как думаешь – соврал?

Старичок зябко потер маленькие темные ладони:

– Не скажу… не знаю. Может, и соврал… кто проверит…

– Мне же помирать через полгода, – сказал я зло. – Может, ты бы поднатужился?

Он открыл глаза. Минуту назад они были зеленые, а теперь стали желтые, как засахарившийся мед.

– Нет. Не сдюжу. Надорвался… Давно…

– Тогда подскажи, кто бы взялся?

Старичок молчал.

По темной комнате плавал болотный огонь – выхватывая из полутьмы то пустую железную клетку, то мутное железное зеркало, то обломок мельничного жернова, странной прихотью заброшенный в угол ветхой избушки на сваях.

Праздник пронесся, устилая землю обрывками серпантина и россыпями несвежего конфетти. День Премноголикования, самый яркий, самый любимый горожанами день; дом семейства Соллей остался безучастен ко всеобщему празднованию. Не украшенный, вопреки традиции, цветами и фонариками, темный и пустой – слуги отпросились еще с полудня, – дом молча переждал бурление ликующих толп.