Святослав Логинов - Колодезь

С того времени начался нескончаемый поединок между рыжебородым персиянином и бесправным рабом. Все распоряжения Мусы Семён исполнял беспрекословно, но приобрёл опасную привычку поминать вслух имя Христово, чем доводил Мусу до гневной икоты. Муса пытался орать и ругаться, но Семён знай прощал обидчика, как Исус заповедовал. Тут Муса ничего поделать не мог: сам низвёл раба до положения вьючного осла, а ослу кричать и султан не запретит. Озлобившись, Муса хотел отнять у невольника крест, но встретил решительный отпор.

– Я христианин, – твёрдо сказал Семён, держа руки у груди, – и христианином умру. Лучше сразу убивай.

– В петлю, что ли, полезешь? Сам тогда в адский пламень попадёшь! – Муса расхохотался, гордый знанием христианского закона.

– Не полезу, – проникновенно произнёс Семён. – Я в пятницу в мечеть зайду и на джои-номоз нагажу. А потом скажу, что ты велел.

От таких слов Муса пошел багровыми пятнами, захрипел полузадушенно:

– Да я тебя своими руками!...

– Казни, – согласился Семён. – Но креста не тронь.

Впервые Муса сдался перед упорством слабого, позволил рабу его святыньку. Зато второму своему невольнику, чернокожему абиссинцу Ибрагиму, принявшему ислам и уверовавшему в Аллаха, Муса даровал вольную, оставив, впрочем, при себе на всякие посылки. Ну а Семёна, само собой, держал для чёрных работ и мелкого тиранства.

Казалось бы, после таковых мытарств ничем уже Муса Семёна принизить не сможет, но человеческая злоба – тварь пронырливая и горазда на всякие ухищрения.

Прошло без малого полтора года, и Муса, бесконечно странствующий со своим караваном в поисках барыша, прибыл в святой град Иерусалим. О таком Семёну мечталось давно и трепетно. Ещё отроком, слушая безгрешные поучения отца Никанора, представлял в детском умишке гору Елеонскую, и страшную Голгофу, и Вифлеемскую пещеру с яслями, и Честной гроб господень, что до сегодня висит в воздухе, ибо земля не смеет коснуться его своей нечистотой. Прославленные места представлялись чётко, как на иконах писано: горы невелики и так круты, что над собой изгибаются, навроде как волна. Над яслями в укромной пещере и посейчас стоят бычок и ослятя, готовые дыханием согреть божественного младенца. И иные чудеса толико же дивны и прекрасны.

Малость пошатавшись по свету, Семён уразумел, что рассказы хоть и не совсем врут, но на деле дальние страны оказываются не такими; как представляется не бывавшему там. Кое-что – больше и удивительней, но куда чаще – обыденней и по-домашнему привычней. Как он мальчишкой гору Арарат воображал? Стоит посреди поля огромнейший камень, видом схожий с перевёрнутым котлом, а на донце у того котла приютился Ноев ковчег – вознесён под самые облака и со всех стран его видать. Когда же пришлось въявь Арарат поглядеть, то оказалась гора и проще, и страховиднее. Вершина её и впрямь к облакам тянулась, но гладкой казалась лишь из великой дали. Среди самого жаркого лета крутые каменные склоны пятнал снег, и никакого ковчега ниоткуда было не углядеть. То и не странно ничуть – гора столь огромна, что хоть сто лет ищи, но того места, где бросил якорь праведный Ной, не сыщешь.

До Иерусалима оставался ещё день караванного пути, когда одно за другим пошли навстречу прославленные библейские места, а вместе с ними радостное удивление вперемешку с разочарованиями.

Море Геннисаретское на поверку обратилось озером, и не то чтобы очень большим, хоть и побольше малость, чем Панинское озеро, откуда Игнашка Жариков родом был. А Иордан, в вышних прославленный, так и вовсе оказался жалкой речушкой, иссушенной стараниями поливальщиков, разобравших едва ли не всю воду на свои поля. И всё же то был Иордан. Найдя место, где к реке был доступ, Семён подвёл туда верблюдов, якобы напоить желая, а сам ступил в поток и плеснул в лицо святой водой, коей спаситель крестился. Хорошая была вода, не родниковая, конечно, но после перехода через Сирийскую пустыню – лучше не надо.

Малый поступок не остался не замеченным Мусою, и с той минуты зловредный ыспаганин уже не сводил с Семёна приметливого взгляда. А болтливый Ибрагим как нарочно возбуждал Семёнов жар пылкими рассказами о чудесах, которые ждут их в святом городе.

– Вот это – Кедрон, – захлёбываясь, трещал он, указывая на вяло текущий арык. – В верховьях этого потока находится Силоамская купель, равно чтимая всеми, верующими во единого бога! А там – вон, видишь, тропа вправо отходит – там гробницы библейских патриархов и судей израилевых...

– Что ты дёргаешься, ровно припадочный? – недовольно спросил Семён, уже почуявший неладное. – Я не паломник, динария тебе за рассказ не кину.

Говорил, морща губы, а сам шнырял нетерпеливым взором по игрушечным долинкам, поросшим оливковыми деревьями, высматривая на невыских вершинах древние развалины, гробы, в которых прятались одержимые бесами, монастыри столь древние и святые, что даже бусурманекое нечестие не посмело посягнуть на них. Этот холмик, если не сбрехнул Ибрагим, гора Масличная, рядом – гора Еяеонская, а базилика у подножия – не иначе могила богоматери... Хоть прямо на дороге падай в пыль коленями и отбивай поклоны при виде таковой святости... Вот и город обозначился: невысокая, ни от кого не защищающая стена, Овчьи врата, через которые входил Христос во дни земной славы... Иерусалим!

Иерусалим оказался пыльным восточным городишкой, с мечетями и базаром. Но всё же это был святой город. Невозбранно звонили колокола, и ходили по улицам монахи: католические попы в сутанах, армяне в чёрных клобуках, черномазые копты в круглых шапочках, а меж ними и православное священство, униженное и всеми презираемое. Глядя на церковное неустройство, Семён уже не удивлялся, что святые места попали под власть бусурман. Царство, разделившееся само в себе, запустеет, и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит.

Караван, пройдя сквозь ворота, почти сразу свернул направо, где в арабской части города находились караван-сараи. По дороге неутомимый Ибрагимка успел, ткнув пальцем, указать издали минареты мечети Омара, поставленной на месте, где прежде Соломонов храм высился. Тоже, нашёл святыню! Этих мечетей Семён на своей жизни навидался по самые ноздри.

– А там, – разливался чернокожий вероотступник, – дом Пилата. Вон на тех ступенях он судил Христа и не нашёл в нём вины... Должно быть, хороший человек был, чистоплотный. Умываться любил. А здесь, под этими арками, Христа бичевали...

– Ибрагим, шайтан тебя раздери! – донёсся с головы обоза рык Мусы. – За товарами приглядывай! У тебя верблюда сведут, а ты не заметишь!

Верблюды, более полусотни, перед входом в город были прикованы к длиннейшей цепи и свернуть в сторону могли бы только с помощью кузнеца. Обоз бесконечной змеей извивался по улочкам, верблюды вздыхали, как вздыхает усталый человек, дробно звенела цепь, мавла, послушный хозяйской-воле, побежал вдоль шеренги, заголосил что-то, размахивая палкой. Семён не слушал. Он шагал, держась за повод последнего в цепи верблюда, и пытался поверить, что попал в Иерусалим, Голгофа – прежде она была за стенами, а теперь город разросся, и прежнее место казни оказалось внутри поселения. Говорят, место, где стоял пречистый крест, всё как есть выложено, золотом. И гроб господень... и камень, что ангел сдвинул, открыв ход в пещеру... Краешком бы глаза глянуть...