Энтони Райан - Песнь крови

Лицо Норты вспыхнуло самодовольством, смешанным с чувством победы и предвкушения.

– Медвежьи когти! – ответил он. Ваэлин оценил, как небрежно Норта это сказал: небось, часами репетировал… Ваэлин решил промолчать: пусть Норта расскажет обо всем по своей воле. Но Дентос все испортил.

– Ты нашел ожерелье из медвежьих когтей, – сказал он. – Ну и что? Ты его небось снял с какого-нибудь бедолаги, застигнутого пургой, а?

– Нет! Я его сделал из когтей медведя, которого сам же и убил.

Норта продолжал раздеваться, демонстрируя напускное равнодушие к их реакции. Но теперь Ваэлин отчетливо видел, как он наслаждается этим моментом.

– Он убил медведя! Да чтоб я сдох! – насмешливо бросил Дентос.

Норта пожал плечами:

– Хотите верьте, хотите нет, мне-то какое дело.

Воцарилось молчание. Дентос с Каэнисом не желали задавать вопросов, которые напрашивались сами собой, хотя оба явно сгорали от любопытства. Пауза затянулась, и Ваэлин решил, что слишком устал, чтобы нагнетать напряжение.

– Ну же, брат, – сказал он, – пожалуйста, расскажи, как ты убил медведя?

– Стрелой в глаз. Он вздумал покуситься на оленя, которого я подстрелил. Я не мог этого стерпеть. В общем, если кто вам скажет, что медведи зимой спят, знайте, что это вранье.

– Мастер Хутрил говорил, что они просыпаются, только если их потревожить. Должно быть, тебе попался весьма необычный медведь, брат.

Норта устремил на него странный взгляд, холодный и надменный – что было привычно, – и в то же время понимающий, что ему было совсем не свойственно.

– Должен сказать, я удивлен, что ты здесь, брат. Я встретил в глуши охотника, весьма грубого мужлана, разумеется, и пьяницу вдобавок, насколько я могу судить. Он поделился со мной многими новостями о том, что творится в большом мире.

Ваэлин ничего не ответил. Он не хотел говорить товарищам о королевской милости, дарованной его отцу, но было похоже, что Норта не оставит ему выбора.

– Владыка битв ушел с королевской службы, – сказал Каэнис. – Ну да, мы слышали.

– Поговаривают, что он попросил короля о милости: дозволить ему забрать сына из ордена, – вставил Дентос. – Но ведь у владыки битв нет сына, а стало быть, и забирать ему некого.

«Они все знают! – понял Ваэлин. – Они знали с тех пор, как я вернулся. Вот отчего они были такие тихие. Они все гадали, когда же я уеду. Мастер Соллис, должно быть, сказал им, что я останусь на сегодня…» Интересно, можно ли вообще в ордене сохранить хоть что-то в секрете?

– Может быть, – отвечал Норта. – Будь у владыки битв сын, он был бы счастлив возможности вырваться из этого места и вернуться в лоно семьи. Нам о таком даже мечтать не приходится.

И снова молчание. Дентос с Нортой свирепо уставились друг на друга, Каэнис неловко заерзал. Наконец Ваэлин сказал:

– Должно быть, то был великолепный выстрел, брат. Попасть стрелой в глаз медведю. Он напал на тебя?

Норта скрипнул зубами, сдерживая свой гнев.

– Да.

– А ты, значит, сумел сохранить присутствие духа. Это делает тебе честь.

– Спасибо, брат. Ну а тебе есть о чем рассказать?

– Я повстречал двух беглых еретиков, одна из которых обладает властью подчинять души людей, убил двух воларских травильных собак и еще одну оставил себе. Ах да, и еще я познакомился с братом Тендрисом и братом Макрилом, они охотятся на отрицателей.

Норта бросил рубашку на кровать и остался стоять, уперев в бока свои мускулистые руки и рассеянно хмурясь. Он прекрасно владел собой: его глубокого разочарования было почти не заметно, но Ваэлин его все-таки видел. Это должен был быть момент его наивысшего торжества: он убил медведя, а Ваэлин уходит из ордена. Это должна была быть одна из счастливейших минут в его юной жизни. А оказалось, что Ваэлин не воспользовался возможностью вырваться на волю – возможностью, которой так жаждал Норта, – а по сравнению с его приключениями подвиг Норты выглядел бледновато. Наблюдая за ним, Ваэлин удивился тому, как он сложен. Хотя Норте было всего тринадцать, уже сейчас сделалось понятно, каким он станет в зрелости: выпуклые мышцы и резкие, точеные черты лица. Его отец, королевский министр, мог бы гордиться таким сыном. Живи он своей жизнью вне ордена, это была бы жизнь, полная любовных похождений и подвигов, которые разыгрывались бы на глазах восхищенного двора. И вот вместо этого он обречен проводить свою жизнь в битвах, в скудости и тяготах, на службе Вере. Жизнь, которую он не выбирал.

– А шкуру ты снял? – спросил Ваэлин.

Норта озадаченно и раздраженно насупился.

– Чего?

– Шкуру-то с медведя ты снял?

– Нет. Надвигалась пурга, и я не мог доволочь его до своего убежища, я только лапу отрубил, чтобы добыть когти.

– Разумный шаг, брат. Весьма впечатляющее достижение.

– Ну, я не знаю, – сказал Дентос. – Каэнис вон филина добыл, это тоже круто.

– Филина? – переспросил Ваэлин. – Да я же воларскую травильную собаку привел!

Они еще некоторое время добродушно переругивались – даже Норта присоединился к ним, отпуская ядовитые замечания по поводу худобы Дентоса. Они снова сделались единой семьей, но семья эта оставалась неполной. Спать они легли позже обычного, оттого что боялись пропустить приход следующего товарища, но усталость все же взяла над ними верх. Ваэлин в кои-то веки спал, не видя снов, пробудился же он с испуганным криком, инстинктивно шаря вокруг в поисках охотничьего ножа. Остановился он, только разглядев массивную фигуру на соседнем топчане.

– Баркус? – сонно спросил он.

Фигура что-то буркнула в ответ и не шелохнулась.

– Ты когда вернулся?

Ответа не было. Баркус сидел неподвижно. Его молчание встревожило Ваэлина. Он сел, борясь с сильным желанием снова зарыться в одеяло.

– Ты в порядке? – спросил он.

Снова молчание. Оно тянулось так долго, что Ваэлин уже подумал, не стоит ли сходить за мастером Соллисом. Но наконец Баркус ответил:

– Дженнис погиб.

В его голосе не было слышно никаких чувств, и от этого мороз продрал по коже. Баркус был из тех мальчиков, которые всегда испытывают какое-нибудь чувство, будь то радость, гнев или удивление, оно всегда было при нем, написанное у него на лице крупными буквами и отчетливо слышное в голосе. А тут не было ничего, голый факт.

– Я нашел его примерзшим к дереву. На нем не было плаща. Думаю, он сам этого хотел. Он был сам не свой с тех пор, как погиб Микель.

Микель, Дженнис… Сколько их будет еще? Останется ли под конец хоть кто-нибудь? «Мне следовало бы разозлиться, – подумал Ваэлин. – Ведь мы всего лишь дети, а эти испытания нас губят». Но злости он не испытывал – только печаль и усталость. «Отчего я не могу их ненавидеть? Отчего я не чувствую ненависти к ордену?»