Алиса Акай - Иногда оно светится (СИ)

У нас было немного времени. Мне еще предстояло закончить учебу в Академии, он же собирался в адъютанты к одному известному в то время флит-адмиралу. Это было началом блестящей карьеры, хотя он никогда не любил говорить на эту тему. Замок был в полном нашем распоряжении. Наши матери погибли давно, десять лет назад, а отец в том году никак не мог вырваться чтобы навестить нас.

Две недели на Герхане, когда, наполненные дыханием весны, открываются первые бутоны цветов и из-под земли подымается бесконечный частокол травы.

— Давай-ка прокатимся, братишка, — сказал как-то он, — Я знаю одно славное местечко неподалеку. Составишь мне компанию?

Он всегда знал славные местечки, мой брат. Помню, в то утро от него пахло по-прежнему, виноградом и вербой. Классический, но вечно модный аромат.

Мы заправили стоящие в ангаре антигравы. Они казались нам крошечными, эти легкие детские игрушки, на которых мы раньше носились сломя голову в изломанных каньонах и над верхушками деревьев. В детстве нам часто попадало за такие проделки. Теперь же мы с трудом оседлали их, под нашим весом антигравы опасно просели. Брат хохотал и клялся, что когда-нибудь, когда станет хотя бы лайн-адмиралом, притащит сюда небольшой ракетный суборбитальный крейсер. Будто не знал, что ракетный крейсер выжжет весь кислород в радиусе десятка гектаров за первую же минуту…

Нужное место мы нашли быстро, за прошедшее время ничего не изменилось в родовых владениях. Я помню как мы летели, две стремительные хищные тени, да изломанных силуэта на фоне гор. Мы неслись сквозь само время и ветер Герхана, эта вечно струящаяся ледяная фата, пропускал нас беспрепятственно в свои владения. Брат летел впереди, закладывая опасные, рискованные виражи, лента с его волос слетела и теперь они походили на сверкающее до боли в глазах огненное крыло неведомой птицы. Иногда он поворачивался чтобы убедиться, не отстал ли я и тогда я видел его лицо.

Мы летели долго. Пока, наконец, он не махнул рукой, подавая знак снижаться. Это была одинокая горная вершина, огромный каменный палец, вылезший из спутанного клубка леса у подножья. Она была очень стара, покрыта морщинами трещин и рыхлыми пятнами оползающих постепенно пород, грозящих в один прекрасный день обернуться знатной лавиной. То там, то тут из нее торчали антеннами небольшие сухие деревца, такие тонкие, словно солнце долгие годы выкачивало из них все соки.

Брат не ошибся, отсюда открывался прекрасный вид. Я видел густые лебяжьи перья облаков, приклеившиеся к небосводу и едва заметно шевелящиеся, лазурный отблеск солнца над самой чертой горизонта и, где-то невероятно далеко, как на другом берегу бесконечного моря, фамильный замок ван-Вортов.

Мы опустили машины на самой верхушке, покорные антигравы замерли, прижавшись друг к другу раскаленными от долгого полета боками.

— Я здесь не был, — сказал я.

Он стоял рядом, задумчивый, пахнущий виноградом и вербой, златоволосая статуя на вершине мира.

— Я хотел показать тебе это место, Лин, — тихо сказал он, становясь рядом со мной, — Это самый высокий пик в северном полушарии. Две тысячи четыреста метров.

Я посмотрел на альтиметр антиграва — если брат и ошибался, то лишь на пару десятков метров.

— Ты ведь был здесь, да? — спросил я, но вопросительного тона не получилось.

— Конечно.

Он был здесь и не раз. Он наверняка сидел над самым обрывом, подставив лицо ветру так, как я подставляю его сейчас, двенадцать с лишком лет спустя на совершенно другой планете. Он видел эти облака и его глаза провожали их. Он видел лазурную тень горизонта. Пик пропитался его запахом, но это не был аромат винограда и вербы. Это был запах одиночества. Тревожный и трепещущий, как ветер перед ночной грозой.

Я позвал его по имени, но он, кажется, не услышал — стоял и смотрел вдаль, не щуря глаз. Я видел в профиль его гладкий высокий лоб и идеально правильный контур носа, эту маленькую ступеньку лица.

— Иногда так долго приходится смотреть на Космос, что начинает казаться, что одиночество — это не состояние, а отдельное измерение вроде пространства или времени, — он усмехнулся и положил левую руку мне на спину. Мне показалось, что на мои плечи набросили тяжелый теплый плащ, — Ты даже не представляешь, сколько глупых мыслей пришло мне в голову за то время, что я тебя не видел.

Дыхание в груди почти замерло, рот оказался набитым сухой шершавой ватой, но я все же спросил:

— А теперь они где?

— Не знаю. С тех пор, как я тебя увидел, у меня, кажется, осталась только одна мысль…

Он положил вторую руку на мое левое плечо и мягко притянул к себе. Грудь у него оказалась твердой, но, ощутив эту живую горячую твердость щекой, я вдруг почувствовал, что и в самом деле стою на вершине мира.

…а губы у него оказались очень мягкими.

С первой бутылкой я управился быстро. Не помню, сколько времени прошло, но не больше часа. Я сидел, курил не выходя на карниз и алкоголь песчаными зудящими змейками проникал в мой мозг чтобы разнести по телу губительное тепло. Я пил из простого стакана, то поднимая его с самым глазам чтобы посмотреть, как тонет в его багровых пучинах солнце, то баюкал в ладони. Вино — ядовитый сок, дающий забвение, сок растущих в Тартаре плодов, впитавших влагу Стикса.

Смешно, но бОльшую часть первого года здесь я не мог заснуть без него. Оно разогревало во мне чадящие крохи того, что принято называть жизнью и оно же каждый вечер гасило в моих глазах свет.

И каждое утро, просыпаясь, я видел направленный в лицо ствол логгера, рукоять которого сжимала моя же рука. У меня ушел почти год чтобы отвыкнуть от этой привычки.

Я пил с равнодушием спокойного, умудренного жизненным опытом пьяницы, не торопясь и не забывая о приличиях. Нельзя наливать вина больше чем на три пальца от края стакана. Нельзя звякать горлышком бутылки о стакан. Нельзя облизывать губы, отставив его. Нельзя теребить стекло рукой. Вино растворялось во мне, как растворялась в воздухе вечерняя прохлада, но оно наполняло меня не холодом, а гудящим отрешенным спокойствием, белым шумом вечно живого космического эфира.

Пить чтобы забыться?.. Какая глупость! Алкоголь — это не инъекция Леты в страдающее тело, это всего лишь порция обреченного спокойствия, утробная нота фальшивящего оркестра.

Записать?.. К черту. Дурацкая метафора, неумелое подражание классикам. Ядовитый сок, дающий забвение?.. Вздор, вздор, вздор!

Я устало прижал пальцами болезненно пульсирующие жилки в висках, осторожно, будто коснулся двух крохотных, но ядовитых змей. В ушах шумело.