Марго Ланаган - Лакомые кусочки

Мы громко ревели, скребли когтями воздух и бегали взад-вперед вдоль зубчатой парапетной стены, перевешивались через край и угрожающе рычали. Все дети, и мальчики, и девочки, делают это понарошку, в игре, однако мы не играли; мы превратились в настоящих Медведей, стали живым воплощением детской мечты, и у нас была цель — напугать зиму, пробудить своим диким буйством весну.

Перевоплощение полностью захватило меня, я настолько перестал быть собой, что даже не помнил, как спустился с башни. Как бы то ни было, я очутился на улице, и теперь оставалось лишь следовать простым правилам. Всякую особь женского пола, которая попадалась мне на пути, будь то молоденькая девчонка или старуха, я хватал, смачно целовал, пачкая ее лицо сажей, отталкивал и с ревом несся дальше. Если девушка визжала от страха и убегала, я догонял ее, валил на землю и как следует перемазывал жирной смесью сажи и масла со своих ладоней и лица. Когда мне протягивали младенцев, перепуганных так же, как в свое время был перепуган я, сидя на руках у матери, я смягчал голос до сердитого рычания и аккуратно оставлял на маленьких щечках черные следы указательным и большим пальцем. Все это я делал, не произнося ни слова. Среди женщин были и такие, кто в нарушение правил забегал в дом. В этом случае я имел право ринуться следом, испачкать и разбросать все вещи, а также разбить один предмет — я предпочитал горшки, — если нарушительница не подставит для поцелуя щеку.

Кипучая сила весны переполняла меня. Я чувствовал возбуждение и страх невинных девушек, пылкий задор молодух, жаждущих продолжения рода и нарочно преграждающих мне путь. Мужчины подталкивали ко мне своих жен и дочерей, посмеиваясь особым смехом, в котором звучали нотки ревности. Теперь я понимал почему: им тоже хотелось скрыть лицо под медвежьей маской, а тело — под меховой шкурой, быть такими же высокими, свободными и дикими, олицетворять собой возрождение жизни. Раньше мне это и в голову не приходило…

В какой-то момент я пересекся со Стоу. На одной его щеке сажа уже стерлась, но из-за черного пятна вокруг глаза он все равно выглядел грозно. Мы немного побегали вместе, заражаясь энергией друг от друга, тем более что ловить шустрых девчонок вдвоем было сподручнее.

— А-ар-р-р-р-р-р-р!!! Ы-ы-ы-ы-ы-ы-грр!!!

Мы мчались через кварталы, в которых я никогда не бывал, целовали старух, прижимая их к дверям, с хохотом преследовали стайки девчонок, хватали их за развевающиеся юбки и за ноги в синих башмаках.

— У меня в штанах колом стоит! — пожаловался задыхающийся Стоу, когда мы свернули за угол возле дома Велбрука. — Представь, если шкуры свалятся!

Думаете, мне было интересно узнать об этом? Ничуть.

— Не свалятся, — сказал я. — Там все зашито и завязано с расчетом на целый день. Мы — пленники внутри этого наряда.

— Как же в нем жарко! Если б штаны свалились, по крайней мере кое-какие части тела проветрились бы. Слушай, а ты заметил, как горят глаза у молодух? Прямо готовы прыгнуть на нас с разбегу!

— Может быть, — сухо отозвался я. — Давай так: ты беги прямо, а я сверну в проулок и отрежу путь вон тем прачкам.

— Молодец, соображаешь! — обрадовался Стоу.

Он скрылся из виду, а я оказался в узком проулке: слева — стена имения Хогбеков, справа — ограда монастыря, за которой виднелись залитые солнцем лужайки.

Тело мое под шкурами было липким от пота, пот струился из-под медвежьей шапки. Сколько уже прошло времени? По традиции мы должны бегать, рычать, целоваться и перемазывать женщин сажей до тех пор, пока нас не остановят. Медведь, который выдохся раньше срока, станет посмешищем и вызовет всеобщее презрение. Мы должны успеть пометить медвежьим знаком всех женщин города и при этом действовать быстро, дабы остаться неузнанными, ведь сегодня мы — не люди, а медведи.

А затем произошло нечто непонятное: то ли проулок неожиданно вытянулся, то ли я невольно замедлил бег, но мне почему-то стало очень тяжело. С каждым моим шагом солнечная лужайка за монастырской оградой кренилась то в одну, то в другую сторону, каменные плиты под ногами вдруг стали мягкими, будто я попал в болотную трясину, ноги отказывались перепрыгивать по ступеням. Все начало расплываться: и горячий воздух узкого тенистого проулка, и вязкие размягченные ступеньки, и зеленый квадрат травы за оградой, и монахиня, склонившаяся над вышивкой, и… Я обнаружил, что с бешеной скоростью бегу по воздуху! Что делать? Останавливаться нельзя, иначе упаду и разобьюсь! Охваченный ужасом, я поджал под себя ноги и прыгнул — через что, не знаю; пожалуй, через здоровенный кусок пустоты. Я раскинул руки и полетел, точнее, поплыл в прозрачном воздухе. Сент-Олафредс подо мной уменьшился в размерах и наклонился, мне открылись пространства, о которых я раньше не знал. Я увидел, как расположены леса и холмы, как каждое поселение старается прижаться к блестящей ленточке воды; узрел прихотливую сеть дорог, похожих на серые веревки. Смотри, сказал я себе, во всем сущем есть некая система, определенный порядок, в который укладываются наши жизни и поступки. Общему порядку подчинено все до мелочей, и даже то, что сегодня, в этот необычный день, чресла Стоу горят похотью, а мои — нет, что я не ощущаю ничего подобного. Эта система больше, чем я и мое мужское достоинство, гораздо больше; в ней все повторяется, все идет по кругу. Рождение и смерть, рождение и смерть. Жизни — множество жизней — пересекаются и накладываются, влияя одна на другую. Все события, обыденные или запоминающиеся, горестные и счастливые — это лишь мелкая людская возня в гуще всего великого и непознанного, которое существует вне нашего…

Прохладный воздух, теребивший мои шкуры, постепенно стал ледяным, в лицо дохнуло снегом. Я парил почти под облаками, но, замерзнув, опустился ниже и вновь увидел под собой город на холме. Я четко разглядел, что на улицах нет ни души, а двери заперты, как будто все жители попрятались по домам, испугавшись голодного злого медведя, который забрел к людям после зимней спячки. Это тоже подчинялось всеобщей системе, хотя каким образом, объяснить я не мог. Страха или тревоги я не испытывал, хотя, если подумать, причин к тому было более чем достаточно. Однако я не думал. Сегодня я — Медведь, и этим все сказано.

Я увидел, что в городе стоит иное время года: зелень исчезла, все белым-бело от снега, чернеют лишь голые мокрые деревья. Изменилось даже время суток: день быстро клонился к вечеру, уже синели сумерки. Я опустился ниже, но меня мгновенно начал пробирать холод. Поднимайся, поднимайся туда, где теплее, подсказывал мне замерзающий разум. Увы, было поздно: я падал, путаясь в жестких негнущихся ветвях. Перед глазами все завертелось, дыхание перехватило… Шлеп! Я плюхнулся в мягкий сугроб, от набившегося в рот снега заныли зубы.