Марина Дяченко - Привратник

Утром вдова встала ни свет ни заря, напекла пирожков, усадила Руала за стол. Она щедро угощала его парным молоком и медом из собственных ульев, чтобы потом, усевшись напротив и опершись на локти, искать его взгляда темными матовыми глазами.

– Не спешил бы, – сказала она, когда Руал уже стоял в дверях.

Он улыбнулся виновато:

– Не могу… Должен идти.

Вдова горестно покачала головой и проводила его до ворот. Так он и запомнил ее – печальная, одинокая пчела, глядящая ему вслед, прикрываясь ладонью от солнца.

Далеко-далеко отсюда другая женщина тоже неотрывно смотрела на дорогу. Так же светило солнце, ветер так же поднимал столбы пыли, но дорога была пуста, и ожидание было тщетно. Никак не унимался ребенок; баюкая его, женщина шептала необычные, с трудом различимые слова, а успокоив ненадолго, снова наклонялась к окну и снова смотрела.

Дорога была пуста, а ожидание было тщетно.

Руал брел сельской улицей. Играли, отражая солнце крутыми боками, расписанные цветами и пчелами глиняные горшки на плетнях. Выскочили откуда ни возьмись две голенастых девчонки, поздоровались с прохожим, потом засмущались и брызнули прочь. Там и здесь в огородах маячили согнутые спины; где-то чинили крышу, и полуголые рабочие картинно восседали на ней верхом, мерно взмахивая молотками. Мрачно покосилась встречная старуха, удивленно вытаращился на чужака чумазый малыш, копошащийся на куче песка. Выглянула из подворотни рыжая собака, забрехала без особого рвения, потом чихнула и скрылась. Руал улыбнулся.

Он миновал околицу, двинулся через луга, где высились копны сена, через поля, где горбились жнецы, берегом тихой речки, где ребятишки таскали карасей из ленивой, неподвижной, прозрачной до дна воды. В полдень он пообедал в компании маленьких рыболовов, угощая их пирожками, любовно приготовленными вдовой. В ответ получал свежий сыр, душистый хлеб и цветочный мед. Он жевал травинку и щурился на масляные блики, игравшие на ровной поверхности затонов, смотрел, как неподвижно зависали над водой тяжелые стрекозы, как сновали водомерки, как вертелись и ложились на бок пестрые поплавки. Он просидел бы на берегу до вечера, если б не ждала его, понукая, подстегивая, пыльная лента дороги.

После полудня погода испортилась. Быстро сгустились нехорошие, свинцового оттенка тучи и наступило затишье – зловещее, многообещающее. Руал ускорил шаг – впереди виднелись первые дома незнакомого поселка. В этот момент затишье оборвалось, как обрывается натянутая струна.

Рванул ветер, заметались придорожные деревья, силясь убежать и спрятаться, судорога прошла по золотому полю неубранной пшеницы, и поле это вступило в черную, непроглядную тень. Небо предстало вдруг в красивой сетке молнии, и в ту же секунду победно ударил гром. Руал пригнулся и побежал, но крупный ледяной дождь преследовал бегущего, молотил по спине, бесчинствовал и издевался, пока Ильмарранен, задыхаясь, не добежал до накрытого сверху рогожей стога сена и не врылся, как крот, в его душистые недра.

Молнии хлестали одна за другой, дождь свешивался с темного неба неровными, медленно шевелящимися космами. Внутри стога было сухо, через неправильной формы дыру Руалу был виден кусок дороги и край пшеничного поля, из золотого сделавшегося серым.

Небо потемнело еще больше, сумерки сгустились, будто средь бела дня вдруг навалился вечер. Новая туча, явившаяся из-за реки, помедлила и разразилась жесточайшим градом.

Притихший Руал наблюдал со страхом, как пляшут ледяные шарики на размокшей, размытой дороге, как содрогается пшеница, как с треском лопаются придорожные лопухи. Потом туче наскучила игра, она выдохлась, отступила, град сменился дождем и сразу – дождичком, который вскоре утих совсем. Как ни в чем не бывало, явилось солнце, чтобы осветить печальные следствия беззакония, учиненного градом.

Руал выбрался из своего убежища – под ногами у него хрустнули тающие под солнцем льдинки. Все вокруг имело жалкий, растерзанный вид.

Ступая, как по битому стеклу, он пошел в сторону пшеничного поля. Пролетела прямо у него над головой невесть откуда взявшаяся крупная ворона, угнездилась на поникшей ольхе, каркнула хрипло.

Пшеничные колоски были измяты, изломаны, искалечены. Все зерно высыпалось на землю.

– Они наслали на нас град! Они колдуны и чернокнижники! Спросите, почему их поля уцелели, а наши все погублены!

– Спросите… – хором загудела толпа.

– Почему туча обошла их угодья стороной? Почему мы должны теперь умирать с голоду?

– Колдуны! Колдуны! – кричали обозленные, почерневшие от ненависти люди.

Площадь посреди поселка была окружена линялыми, покосившимися заборами, под которыми роскошествовала зеленая, в рост человека, крапива. Оратор стоял на огромной бочке посреди площади, затянутый ремнем поверх круглого живота, сам похожий на бочку с одним обручем. Односельчане его, понесшие в один день колоссальные убытки, толпились вокруг, наступая друг другу на ноги и горланя:

– Колдуны! Пчелятники – колдуны!

Человек на бочке вскинул руку:

– Разве мы не знали этого раньше? Разве пчелятники не катались в масле тогда, когда мы маялись в нищете? Разве не умер сынишка угольщика, искусанный их пчелами насмерть?

– Правильно! – тонко выкрикнул женский голос. – Свекровь купила у них расписной горшок, поела из него и отравилась!

– А не надо было покупать, – откликнулась другая женщина, – все знают, что ихние горшки отравленные!

– Колдуны! – завопили обезумевшие люди.

Руал стоял в толпе, беспомощно оглядывался, не понимая, что происходит. Топотали расхлябанные башмаки, из длинных, обрамленных грязной бахромой рукавов выглядывали видавшие виды кулачища. Похоже, жители этого большого, бедного, обделенного счастьем поселка давно копили злобу на благополучных соседей. Наделавшая несчастий буря была последним звеном в длинной череде претензий, свар и хранимых обид.

Возмущение нарастало:

– У меня тетка ослепла от их меда! – доказывал молодой долговязый парень, вертясь как волчок.

Руал не выдержал:

– Да перестань врать! Я сегодня ел их мед и прекрасно вижу твою противную физиономию!

К нему обернулись:

– Ты что, из пчелятников?

Занеслись в воздухе тяжелые кулаки.

– Да я путник, – примирительно буркнул Руал, отступая. Его оставили в покое.

Подпоясанный ремнем слез с бочки, и на нее забралась заплаканная женщина в когда-то нарядном, а теперь изодранном нервными руками передничке:

– Дети у меня… Дети… – и разрыдалась вдруг так горько, что, не в силах продолжать, тут же и спустилась снова. У Руала болезненно сжалось сердце.