Дмитрий Емец - Первый эйдос

– Я не комиссионер! Я человек! – сказал он.

Улита печально посмотрела на «человека» и посоветовала не попадаться ей на узенькой дорожке, когда будет не с чем пить чай.

Ромасюсик исторг вздох. Из его нутра дохнуло той горячей волной, какая бывает от свежеиспеченного именинного пирога. Улита не выдержала искушения. Она шагнула к шоколадному юноше и попыталась оторвать зефирное ухо. Арей многозначительно крякнул, и ведьма вовремя вспомнила, что худеет.

– Подумаешь, одно ухо. Что, жалко? – проворчала Улита, отворачиваясь, чтобы не искушать себя.

Ромасюсик благодарно уставился на мечника.

– Я так вам признателен! Вы спасли меня! Простите, что я доставляю вам столько хлопот… Конечно, этого говорить не стоит, я вас едва знаю, но я так люблю вас! Так люблю! Вы мне почти как отец! – произнес он прерывающимся голосом.

На его мармеладные глаза навернулись газированные слезы.

Арей с сомнением покосился на Ромасюсика и посоветовал не слишком набиваться в родственники. Но Ромасюсик и не набивался.

– О, не обращайте внимания! Я знаю, что иногда бываю смешон! Но что я могу поделать? Я маленький парусник, который качает на волнах в океане эмоций! – пояснил он.

– И ты всегда был таким… э-э-э… парусником? – осторожно спросил Меф.

Ромасюсик закивал.

– Да, брутальный мальчик! Я всегда был эмоциональный! В старом теле даже еще больше.

– А что с твоим старым телом? – спросил Меф, размышляя, стоит ли отрывать Ромасюсику голову за «брутального мальчика».

– Оно утонуло в Лете. Это тело такое же, как прежнее, только из шоколада! – пояснил Ромасюсик.

– Никогда не слышала, чтобы мертвецам выдавали шоколадные тела, – влезла Улита.

– Я не мертвец! – обиделся Ромасюсик. – В Лете нельзя утонуть, потому что там нет живых, а я был живой. То есть вы понимаете, что я хочу сказать? Получился логический казус. Канцелярия мрака долго вела обо мне переписку!

Шоколадный юноша оживился, завертелся и снова попытался что-то схватить, но Меф напомнил ему о необходимости держать руки в карманах. Про себя Буслаев позавидовал человеку, которого способны приводить в такой восторг собственные несчастья.

– А как ты вообще оказался в Тартаре? – спросил он.

– Фантастично, да? Моя бабушка – то есть мама моей мамы, была помешанная. Сумасшедшая, я хочу сказать. То есть не очень дружила с головой.

«Мне известно, кто такие сумасшедшие», – хотел сказать Меф, но передумал. Едва ли это могло победить страсть Ромасюсика все разжевывать.

– Когда мне было одиннадцать – ну вы понимаете, одиннадцать не чего-то, а лет! – бабушка однажды встала очень рано и повела меня на крышу. Сказала, что надо идти тихо, не будить родителей и что она хочет мне кое-что показать. У нее откуда-то был ключ от чердака. На крыше я испугался высоты (все-таки двадцать четыре этажа, понимаете!), закричал, вцепился в ограждение, но она укусила мне руку… Вообразите, прямо зубами! Потом схватила меня и прыгнула. Вниз, я хочу сказать.

– Да уж не вверх, – пробормотала Улита.

Жалость у нее часто облекалась в легкую агрессию. Шоколадный юноша посмотрел на ведьму без укора. Настроен он был всепрощающе.

– Бабушка летела и хохотала. Это было так страшно, что я описался… – очень радостно сказал Ромасюсик.

– Надо думать, – процедила Улита.

– И тут я вдруг увидел мое одеяло. Оно висело на веревке. Ну его повесили на балкон, чтобы оно высохло. Когда я увидел одеяло, мне ужасно захотелось оказаться на балконе. Я поклялся, что готов сделать все, что угодно. Тут меня что-то кольнуло в грудь, и я – чик! – уже на балконе. Все произошло очень быстро, в две секунды, это я только рассказываю долго, понимаете? А бабушка… ну, в общем, она смяла крышу у одной машины и застряла. Уже мертвая, понимаете? Хозяин машины потом приходил и требовал с родителей денег, но ему ничего не дали… Смешно, да? – Ромасюсик подпрыгнул от восторга.

– Брутальный факт! – сказал Меф.

Даф посмотрела на него так строго, что он прикусил язык.

– На балконе я стал кричать. Разбил стекло. Порезался. Проснулись родители. Они не верили, что бабушка прыгнула со мной. Только одного не могли объяснить. Как я очутился на закрытом балконе. В конце концов решили, что меня там заперла бабушка, потому что я пытался увязаться за ней.

Дафне стало не по себе. Особенно пугало ее то, как легкомысленно звучал голос Ромасюсика. Шоколадный юноша облизывал губы, закатывал мармеладные глазки, вертелся и явно получал удовольствие, рассказывая о самых страшных моментах своей жизни.

– А потом… потом… – начал Ромасюсик.

– А потом они пришли получать долг? – без удивления перебил Арей.

Ромасюсик шмыгнул носом, но не особо горестно. В носу у него что-то булькнуло. «Сироп? Горячий шоколад?» – невольно прикинул Меф.

– Да. Когда мне исполнилось четырнадцать, за мной явились два стража. Представляете? Целых два!

– Представляем, – сухо подтвердил Арей.

– Я не хотел с ними идти, но они и не спрашивали. Сказали, что моя жизнь принадлежит им. Показали фото, на котором я вместе с бабушкой торчу в машине. Еще они привели какую-то фантастическую бомжиху, которая все подтвердила, хотя вначале была не в духе и долго ругалась на стражей. Бомжиха сказала, что у нее разна… разно… ведомость какая-то.

– Разнарядка, – охотно подсказала Улита. – Аида Плаховна Мамзелькина будет тронута, когда узнает, как о ней отозвались.

– Стражи перенесли меня в длинный одноэтажный каменный дом прямо на берегу Леты. В окно видно, как Харон загружает ладью. Не очень вежливо он это делает. На берегу всегда молчаливая, мрачная очередь. Никто не пытается пролезть вперед. Стражи мрака следят, чтобы ладья всегда была загружена до отказа.

Меф вопросительно взглянул на Арея.

– Нижние Миры – двери в Тартар, – вполголоса пояснил мечник.

Ромасюсик заерзал.

– Я прожил там год. Целый год, понимаете? И за год не встретил ни единой живой души. В соседних комнатах был еще кто-то, но я никогда никого не видел, ну, кроме тех, которых грузили на ладью. Стучал в стену, никто не отзывался. Пытался дойти – не мог. Там коридор странный. Кажется, что другие комнаты близко, но часами можно бежать и не сдвинуться на палец. Даже вещей в комнате не было – только скрипучая железная кровать.

– Воображаю, какая пытка, когда ничего нельзя потрогать, – посочувствовала Улита.

Ромасюсик грустно кивнул, подтверждая этот факт.

– Да и снаружи не лучше. Идти некуда, хотя и не держат. Всюду открытое ровное пространство. Ничего не растет, кроме мхов и каких-то куцых кустиков. Нет ни дня, ни ночи. Не темно и не светло – серо… Воздух стоячий, ни ветерка. Не поймешь, то ли жарко, то ли промозгло. Кричать хочется, но знаешь, что все равно не услышат.