Дмитрий Володихин - Омерзение

Теперь она звала его не так. Рвалась какая-то невыносимо тонкая нить, которой нет имени, поскольку имена не полагаются тысячам мельчайших, вечно воскресающих кресок, ериков и диезов любви.

…Государыня была сероглаза. Она спокойно ожидала Игоря на обнаженной постели; одеяло никогда не бывало им нужно до самого конца. Одетая по-зимнему и лишенная белья, как сейчас, Василиса никогда не имела роста и возраста. Она могла быть выше и ниже Игоря в зависимости от выражения лица и тона голоса. Она играла свои годы, как с детства заученную сонату, всегда умея опустить кое-что из не совсем необходимых нот или добавить длительную импровизацию. Игорь знал ее тело как свое собственное, но не мог определить: девятнадцать или тридцать пять. Ее подавляющий опыт лепетал подсказки в сторону побольше, побольше, но и способности даны женщинам разные – одни простушками остаются после десятого любовника, другие в первую ночь с первым мужчиной блистательны. В ней было слишком много для женщины прямых линий: прямой тонкий нос, заостренный прямой подбородок, стройная соразмерность всего, танцевальная осанка, как у Елены Анатольевны – офисной конечно, не пляжной, – впрочем, Василиса стояла выше, и сравнение это неприлично. Только маленькие, чуть пухловатые губы помнили какие-то давние капризы, позднее усмиренные волей. Тело. Хорошее женское тело, избавленное от полноты, худобы и угнетающей спортивности. Оно было бы ничем не примечательно, когда б не ослепительная белизна кожи. Этого невозможно описать, иногда Игорю казалось, что он видит легкое сияние, исходящее от кожи царицы. Василиса, конечно же, была глубокой северянкой. Ее север измерялся колодцами.

Она завязала ему глаза. Чуть помедлив, нанесла легчайшее прикосновение. Еще. Ее пальцы скользили по ладоням Игоря, выше, выше, потом вновь опускались и вновь медленно поднимались, останавливаясь, меняя направление движения; у самого лица их стремление прекращалось, чтобы вскоре возобновиться. Потом эти легкие перемещения почувствовали грудь и бедра. Василиса избегала всего, что должно реагировать сильно, хотя ее тело уже наполнилось жаром. Пальцам иногда помогали волосы, а потом соски грудей. Подчиняясь царственной воле, они свершали свое путешествие с нестерпимым замедлением. Игорь потерял ощущение времени. Она уводила его из этих мест; где-то вдалеке течет теплая река любви, ее отблески и брызги достаются иногда великим счастливцам; но когда-то легко было каждому войти в благословенные воды, не так цепко держал людей мир. Она знала чудом уцелевшие тропы. Ей нетрудно было распорядиться телом любимого так, чтобы теплые воды накрыли его полностью, лишь не прекращая дыхание. Игорь давно и безоговорочно признал ее власть. Так же неуместно было бы спорить с ней, как неуместно пожирать пищу, когда Некто является, облекшись в белые одежды.

Подчинение составляло его добродетель. Игорь стоял намного ниже, его желание устроено проще, его страсти нужен разбег, чтобы сравняться с ее страстью. Она дарила этот разбег, она поднимала его низость до своей высоты, она возвышала его страсть. Что мог он с женщинами до нее? Получать наслаждение и впадать на краткий срок в буйство. Когда он пытался демонстрировать нажитые за два романа технические навыки, она снесла это. Она стерпела. Она показала божественное искусство, заставив его смириться, как смиряется деревенский колдун, опрометчиво заключивший пари с очень старым магом. Ее помощь была наградой за его роскошное смирение. Сколько мужчин, если набрать их около сотни, смирились бы на его месте? Да не более трети от одного. У него, к счастью, получилось. Она могла бы начать Это от дверей. С равным. Подчинение позволяло ей на время сделать из Игоря подобие равного.

…Она заставила его застонать, дотронувшись до того, что чувствует сильнее всего прочего. Сделай она это в самом начале, он не ощутил бы ничего. Трижды вызвав его стон, царица показала: прелюдия окончена; отсюда ее ласки будут любовью, а не умением.

Ее язык нежил ему грудь. Кружил, изредка добираясь до сосочков. Ее губы ласкали ему шею. Влажное тепло путешествовало по коже, как августовский дождь, превращающий сухую зной земли в паркую негу. Ее волосы ласкали ему лицо. Ветер сдувал пену морскую со лба, щек и губ. Его рукам позволено было гладить ее плечи.

Царственные губы коснулись его губ. Приблизились вновь и отдалились. Ее уста попрощались с родными и отправились в долгий поход по его верхней губе, чуть сжимая и отпуская ее; они вернулись другой дорогой – по нижней губе, уже чуть покусывая.

Пауза.

Сухие теплые губы сближались и расходились в быстрых предпоцелуях, когда уста готовы раскрыться созревшим бутоном навстречу жаркому рандеву, готовы побороться со створками чужой раковины, готовы впиться в приблизившийся цветок с силой, которая неизбежно принесет боль, а боль захватит с собой восторг; но страстной страды не происходит, лишь мимолетное свидание недолго удерживает их; так случается, если два любимых встретились на старом постоялом дворе у лесной дороги, они не виделись год, но имеют всего час времени… о! неистовство их жадно… как мало дано им испытать, сколь много остается ожидать им от новой встречи, – таковы и сладкие почти-поцелуи, поцелуи, прерванные после первой главы длинного романа. Свидания ее губ и его губ утратили четкий ритм, перерывы были неровны и делались все короче и короче. Вернее ритм существовал, это ритм поплавка, уходящего вниз и возвращающегося вверх под действием рывков обезумевшей рыбы. Наконец, паузы исчезли, обещания и подарки слились в один длительный миг обладания.

Она дала себе первое безумие, подведя к тому же порогу и его. Прижатые друг к другу губы не двигались. Сама их близость была как открытие или врожденный, но позабытый дар. Губы не двигались, не двигались! В такт сердечному пульсу происходило взаимное пожатие, какое может быть у рук, у ладоней, но кто знал, что и у губ оно возможно? Близость губ, столь головокружительная, продолжилась объятием, и это было как ступень вниз, или может быть, как зависание саней в мертвой, самой медленной точке на американских горках. Тогда она сделала несколько движений, придавших наибольшую полноту их близости. И это было как следующая ступень и стремительное падение саней в глубокий провал. Подчиняясь высшей фазе первого безумия, они сделали несколько импульсивных движений, не разжимая губ и объятий. Потом она остановила его. Освободилась от объятия.

Пауза. Только ее волосы обрушивали ниагарские каскады на его лицо. Долгая пауза.

Она сделала пробное движение вперед. Он напрягся, он натянулся, как звенящая струна на доброй скрипке или гитаре. Ритм ее движений внизу повторял прежний ритм предпоцелуев. Он закинул руки за голову. Он не встречал ее стремления, как прежде встречал губами. Он уходил, он был добычей, она – охотникам; она стремилась поймать его своим телом так, чтобы уйти было невозможно; он ускользал, ускользал, ускользал… Она играла с его телом, извлекая из него движения так, как виртуозный музыкант извлекает совершенную мелодию из своего инструмента. Он служил ее пальцам глиной. Даже его обманные уходы были ее наукой и ее беззвучным приказом. Второе безумие, осознанное и отточенное безумие, которому невесть какие сверхъестественные существа, по Божьей воле или против нее – кто знает? – научили людей, это второе безумие подкатывало к самой колыбели их слияния. Слаб и случаен прометеев подарок перед искусством отточенного безумия.