Ярослава Кузнецова - Чудовы луга

Брат Родер закивал. Он с ног валился — раненых после этой ночи было много. А уж убитых… Им еще предстояло ждать своей очереди на небеса и родственников, которые погребут их и оплачут. А пока — залить смолой, зашить в рогожу и погрузить на телегу мертвых.

Тела разбойников без церемоний скинули в топь, Мэлвир даже за капелланом не послал.

Начало тропы, по которой, видимо, пробрались на остров нападающие, обнаружилось, но использовать ее не смогли — вешек не отыскали.

Мэлвир еще раз глянул на лорда Раделя, обвел взглядом лежащие вповалку тела его людей.

Слишком много. И я видел найлов. Что они делают здесь, в этом богом забытом месте? Найлы служат не за деньги, а ради чести. А какая честь в разбое?

Он коротко выдохнул, разжал пальцы и пошел допрашивать пленных.

Из головы не выходили крики, которые он слышал ночью, в ярости поражая врагов.

Чертовы земли. Гадючье гнездо. Сюда надо было крестовым походом идти, с армией священников.

Я не верю в тебя, Шиммель.

13

Стемнело, на столах расставили фонари и плошки с маслом, а лордский помост осветился огнем сотни факелов. Маленьких дочек лорда отправили домой, Акрида и библиотекарь тоже ушли, лордское вино выпили и перешли на гораздо более дешевые терновое вино и медовуху, выставленные народу старостержскими купцами. Ласточка сидела с приклеенной улыбкой и крошила хлеб — кусок в горло не лез. Очень хотелось уйти домой, но уйти раньше Браны не позволяла гордость.

Она слепо смотрела, как пляшут перед помостом альханы — щелкая кроталами, звеня монистами и взмахивая пестрыми юбками. Альханская певица — костистая тетка со смуглым грубоватым лицом — выводила на удивление сильным, страстным голосом:

— Ай, уходит милыйКак солнце под вечер,И река не плещет,Птицы не щебечут.Ай, мой милый!Птицы не щебечутИ река застыла.

Ласточка бросила на землю раздавленный мякиш и отряхнула ладони. Пропасть с ней, с гордостью.

В этот момент на противоположной стороне площади, у пшеничных ворот, взвизгнула сопелка и загремели трещотки. Дрогнули, раздвинулись ленты, пропуская гурьбу ряженых чертей, впряженных в большую телегу. На телеге, груженой хворостом и обмолоченными снопами, взявшись за руки, плясали Смерть и Дева.

Тинь! — узнала Деву Ласточка. Скромница Тинь, с косичками-бараночками, теперь у всех на виду красовалась в нижней распоясанной рубахе, испятнанной пурпурным ягодным соком, босая, с руками, голыми по плечи, с венком из рябины на распущенных волосах. Смерть схватила ее за талию, приподняла и закружила в добрых трех ярдах от земли.

Госпожа Брана ахнула и схватилась руками за щеки.

— Девка-то! Куда мать смотрит! Она ж как пить дать до утра с девством распрощается!

— Мать в Дальних Ключах, — хмуро отозвалась Ласточка. — Мал мала меньше у нее… не приехала.

— А вы куда смотрели?! Ты, Вилла, Лия? Проглядели!

Ласточка смотрела на Смерть.

У Смерти были черные волосы ниже лопаток и маска на лице, изображающая череп. И знакомые размашистые жесты. И знакомые старые черные штаны, которые Ласточка собственноручно стягивала с замерзшего найденыша, а потом штопала, а потом отправила в ветошь, потому что они ни на что уже не годились.

Сгодились, поди ж ты! На них нашили бубенчики и известью нарисовали кости. Голое тело паршивцу вымазали сажей и размалевали под скелета, а на морду нацепили жуткую безносую личину с дырами вместо глаз.

Телегу окружала черно-пестрая толпа — свита Смерти и свита Девы. Чертенята с хвостами и рогами, с вымараными черным физиономиями, вопили и прыгали, швыряя в пирующих пригоршни дробленого угля. Разряженные девицы в лентах, с цветами в волосах, приплясывали и разбрасывали крашеное зерно. И зерно и уголь потом бережно соберут те, кто не проспит рассвет, и будут эти зернышки и угольки панацеей от всех болезней и несчастий на весь следующий год. Кропотливо отделенные от пыли и объедков, сохраненные в тряпицах за образками, напитавшиеся людской верой. А пока они летели на столы и на головы, сыпались за пазуху и в тарелки, и скрипели на зубах.

Панацея — это вера, подумала Ласточка, а не мусор, выметенный из-под лавок. Но, бросая уголек в чашку с питьем для больного, она никогда не говорила таких слов, и даже не думала, а просто надеялась, что поможет.

Телегу выкатили в центр площади. Музыканты у помоста наяривали так, что в ушах звенело. Смерть и Дева самозабвенно скакали по куче хвороста, непонятно было, как они не сваливаются вниз, там же места с поросячий пятачок. Впрочем, скакал по большей части Кай, то и дело подбрасывая Тинь в воздух. Хм, а Кай-то уже не хилый малец, вон как девахой размахивает, только рубашонка дыбом и визг стоит. Дрова-то он рубит с гораздо меньшим пылом.

Виолы, дудки и сопелки разом смолкли, остался только грохот барабана и дребезг десятка бубнов. Смерть притянула Деву к себе, черные и белые руки переплелись. Девушка и Смерть целовались под гром барабана. Люди поднялись с лавок, вытягивая шеи, а кое-кто полез на столы, чтобы лучше видеть. Хором запели рожки. Лорд Радель спускался с помоста с факелом в поднятой руке.

Он, не спеша, прошествовал через площадь, откинув тяжелый плащ и улыбаясь — зубы блестели от близкого пламени, горела брошь на плече. Остановился перед телегой — и сунул факел в обмолоченный сноп.

Вспыхнул, взвился огонь, стремительно оплетая высокий воз, заорали люди, пронзительно задудела труба. На возу Смерть и Дева разомкнули руки, Дева сорвала и швырнула под ноги венок. Лорд Радель отступил на шаг и приглашающе раскрыл объятья, Тинь с визгом сиганула сверху ему на грудь. Кай сорвал и бросил маску Смерти — и тоже спрыгнул на землю, с другой стороны.

Воз охватило пламя. Лорд закружил и поцеловал хохочущую Деву, второй после Смерти. Поцелуй Девы — удача на весь будущий год. Кай же, хрипло гаркнув, махнул рукой, собирая своих чертей — и кинулся на пирующих. Визг и вопли перекрыли музыку, люди отшатнулись от ворвавшейся в толпу черной своры, бросились кто куда.

БА-БААХ! Фииииу-БАБАХ! Фииииу!

В горящей телеге врывались петарды. Огненные столбы осыпались искрами на мечущуюся толпу. Добропорядочные жители, гости города, лавочники, хинеты и рыцари удирали от чертей и гонялись за девицами из свиты Тинь. Черти хватали кого ни попадя, ставили сажистые отпечатки на одежде, волокли к телеге, превратившейся в огненную гору, и вталкивали в сумасшедший хоровод. Хоровод на глазах расширялся, обрастая кольцами. Первая жертва чертей — мясник Борг с Земляной улицы — выделывал немыслимые кренделя, несовместимые с его лысиной и пузом. Приседая и подскакивая, он тащил за собой все удлиняющийся, меченый сажей хвост, рыская из стороны в сторону, выплетая головокружительные зигзаги, ныряя под столы и пробегая сверху, пока они не превращались в кучи обломков. В этом месиве визжали девицы и дико завывали черти.