Елена Хаецкая - Нелегал

— Это карета, — поправил Тахар.

— Назови свое имя и ступай к карете, — повторил Авденаго, не меняя тона.

Рабочий сказал:

— Евтихий.

— Это твое имя? — переспросил Авденаго. — Евтихий?

— Да.

— Ты уверен?

— Не вполне, — признал рабочий.

— Ага, — обрадовался Авденаго. — Я так и думал. Видишь ли, «Евтихий» звучит неприятно. Режет слух. Понимаешь?

— Да.

— Ты понимаешь? — удивился Авденаго. — Тебе тоже «Евтихий» режет слух?

— Да.

— Но ведь это было твое имя?

— Его произносили неприятные существа, — сказал рабочий.

Тахар проявил признаки обеспокоенности.

— Возможно, тебе не следует брать этого Евтихия, — обратился он к Авденаго тревожно.

— Почему? — тот пожал плечами. — Он не хуже остальных.

— Он рассуждает.

— Если бы он не рассуждал, то бы был уже мертв. Выносливость связана со способностью к рассуждению. Так сказал бы Моран Джурич.

«Я действительно стал умнее, оказавшись по эту сторону Серой Границы? — подумал Авденаго смятенно. — Или это колдовство Джурича Морана? Возможно, его влияние… Или мне подыгрывают. Моран мог такую штуку устроить. Или не мог? Кто вообще знает, что может и чего не может Моран Джурич?»

Переместившись из дома на Екатерининском канале сюда, в троллиные горы, Миха Балашов как будто миновал целый этап интеллектуального развития. Те вещи, которые он никогда не мог ни сформулировать, ни объяснить, больше не нуждались ни в формулировках, ни в объяснениях: теперь они превратились для него в общее место, в нечто само собой разумеющееся. Вот где настоящая магия, если уж вообще рассуждать о магии!

Чтобы не растеряться и не утратить инициативы, Авденаго тщательно изгнал из головы всякие мысли и сказал своему новому спутнику:

— «Евтихий» отменяется. Теперь твое имя — Этиго. То же самое, что и изначальный Евтихий, но для троллиного слуха звучит приятно.

— Этиго? — переспросил рабочий.

— И выговаривается удобно, — прибавил Авденаго. — Гораздо удобнее, чем «Евтихий». На «Евтихии» можно язык сломать.

Новоиспеченный Этиго ничего не ответил. Он оставил свою тачку и двинулся к телеге (карете).

Едва только горы остались позади, потянулась скучная серая равнина. На ней росла трава, но такая неопределенная и бесцветная, что ее, почитай что, и не было вовсе. Во всяком случае, лошадь наотрез отказывалась ее щипать.

Кругом не было ничего. То есть вообще ничего. Ровное и пустое пространство. Прежде Авденаго никогда не подозревал о том, что, оказывается, способен страдать агорафобией. Собственно, он и сейчас не догадывался о том, что подобное явление существует и, более того, подробно описано в литературе. Он вообще не анализировал свое состояние. Он просто испытывал дикий, ничем не объяснимый ужас от того, что ползет, как насекомое по тарелке, по круглой равнине, и ни одна вертикаль не отделяет его, Авденаго, от смертоносного обрыва в Никуда, который отчетливо угадывается за линией горизонта.

«Вот когда до людей дошло, что земля-то на самом деле плоская, — думал Авденаго, пытаясь отвлечься от вполне конкретного страха абстрактными умопостроениями. — Когда увидели ЭТО. Рассуждая логически, с глобуса свалиться легче, чем с тарелки или там с блина, но увидеть глобус еще не удавалось никому, кроме космонавтов, которые и так с него уже свалились; а вот плоский блин — совсем другое дело».

Он сидел, скрестив ноги, на вытертой шкуре, расстеленной поверх кучи опилок. Каждый поворот колес заставлял телегу чуть-чуть подпрыгивать, а уж если она наезжала на какую-нибудь кочку, то Авденаго подскакивал — вместе с опилками — на высоту пары ладоней.

Все припасы и багаж были зарыты в опилках. Очень удобно, уверял Тахар. Старинное обыкновение троллей. Ни одна вещь наружу не торчит и не мешает сидеть или лежать, и в то же время все необходимое постоянно под рукой. Конечно, если закапывать с умом.

Конек шагал себе и шагал с равнодушным видом и даже ушами не двигал. Для него у Авденаго имелся при себе запас зерна: специальный кожаный мешок был прикопан вместе с другими припасами — водой в двух бурдюках, хлебными лепешками и связкой сушеных мясных полосок.

— Вот так обычно и путешествуют знатные тролли, — при окончательном прощании заверил Авденаго его гостеприимный хозяин. — В Комоти тебя встретят с почтением. Вот тогда ты и вспомнишь Тахара и его предусмотрительность!

Этиго, по приказанию Авденаго избавленный от цепей, но все в тех же лохмотьях (новой одежды для человека у троллей, разумеется, не нашлось), шагал рядом с коньком и иногда, когда уставал, хватался за жесткую сальную гриву животного, которое и ухом не вело — сохраняло похвальную невозмутимость.

В первый день Авденаго вообще не разговаривал со своим рабом. Того вполне устраивало это обстоятельство. Оба, и хозяин, и слуга, были чересчур переполнены впечатлениями, только Авденаго отдавался новым ощущениям простодушно, а Этиго затаил кое-какие мысли.

Вынужденный остановиться на ночлег на голой равнине, фактически посреди абсолютной пустоты, Авденаго долго не мог заснуть.

Сначала его худо-бедно отвлекали разные хозяйственные заботы: он покормил конька зерном, сунул Этиго кусок сушеного мяса на лепешке и позволил приложиться к бурдюку, после чего нарочито медленно поужинал сам.

Вот уж и все нехитрые вечерние дела переделаны… Пора оставаться один на один с равниной и небом. Странное ощущение. Как будто ты совершенно голый, а вокруг — сплошь враждебное окружение.

Конек, освобожденный от упряжи, отправился вольно бродить, но далеко от телеги не отходил — либо по-своему дорожил обществом других живых существ, либо попросту не видел смысла исследовать равнину, коль скоро съедобной травы на ней все равно не отыщешь.

— Я буду спать на телеге, а ты — под телегой, — обратился Авденаго к своему слуге.

Тот молча кивнул и полез под телегу.

Главная неприятность заключалась в том, что спать под телегой хотелось бы самому Авденаго. Чтобы имелась хоть какая-то крыша над головой. А вдруг, скажем, начнется дождь? Или, того хуже, — град?

Но было совершенно очевидно, что господину и практически троллю надлежит почивать со всеми возможными удобствами, в то время как человеку и практически рабу, напротив, следует валяться, подобно отбросам.

«И пусть еще кто-нибудь мне скажет, что быть хозяином предпочтительнее! — подумал Авденаго в большой досаде. — Обо всех заботься, за всех принимай решения, да еще не делай того, чего тебе хочется. Да, теперь я вполне понимаю Джурича Морана. Дурак я был, что пытался бунтовать. Радоваться надо было, что в рабстве уютно пригрелся, а не восстания планировать».