Сергей Смирнов - Цареградский оборотень. Книга первая

Как откинул бродник масло по-первому разу, так утер со лба пот и подумал, что рода не посрамил и как бы теперь предупредить сам-друга, что тому оставаться нечего, а убегать от беды пора.

Пока раздумывал-разводил чужую беду, царица охолонула, поворочалась, искоса, да зорко поглядела на бродника и говорит: «Чужой ты, не муж мне настоящий, хоть пестик у тебя не деревянный, а золотой, ладно отлит да искусно обточен. С полночи ты, обманщик, пришел. Из гиперборейских далей. Там хмельные меды пьют, а не вино, дар лозы виноградной. От тебя, перекатного, меня, как от меда, в голову ударило и закружило, будто в водовороте. А от мужа моего, богами мне суженого, вся сила ко мне в душу идет, и душа моя сначала потомится, потом разогреется и наконец вылететь из груди норовит и попорхать над цветами вроде разноцветной бабочки». Сказала такие слова царица и потянулась рукой куда-то в сторону.

«Чем мои-то меды хмельные хуже?»- только и успел удивиться северский бродник.

А никакого ответа так и не получил. Сверкнул в руке царицы острый серп, и отмахнула она броднику напрочь весь его уд.

Тут и полетел бродник с чужого ложа в одну сторону, а уд его — в другую. Летел, летел северец и очнулся на пустом месте, перед Влесовым домом. Вспомнил он разом все все свои небывалые подвиги, схватился руками за срамное место, поглядел в горсти — а оттуда ничего не улетело и не пропало, все осталось, с чем когда-то родился на свет! Вскочил бродник на Влесовой яме, зажмурился, чтоб не глядеть в глубину и от страха не провалиться опять, подобрал наощупь свой чудный шелом, перепрыгнул через круг-змея и, прибежал в свой град, радуясь, что остался жив и цел, и на бегу гадая, счастьем или той же пустой бедою свершилось дело у второго маслобоя.

Пришел бродник в град, отоспался у первого очага и, пробудившись, рек, что на родине уродиться лучше всего и никогда более он свои межи за спиной не оставит.

Пока старый жрец Богит видел в глубине священного озера времени хождение за тридевять земель первого северского бродника, княжич Стимар, задремав перед самым рассветом на пороге безродного дома, видел сон.

Ему снилось, что он в Царьграде и с великим трудом — то с разбега, то ползком — взбирается на купол-свод, раскинувшийся прямо над тронным залом дворца. Он то и дело соскальзывает с этого гладкого и круглого, как пол-яйца, холма, и спешит-торопится, зная, что василевс до конца своего заветного часа сидит на троне, а когда сойдет, то вся нелегкая княжичева затея пойдет прахом.

И вот наконец он достигает вершины и, достигнув ее на седьмом поту, принимается что есть силы колотить по темени купола железным пестом в надежде устроить полынью-прорубь.

Долго не поддается твердь, уже немеет у княжича рука. Но вот вдруг трескается купол лучами во все стороны, а его каменное темя проваливается под ударом песта вниз.

Смотрит княжич в прорубь и видит: глубоко, на самом дне, стоит трон василевса, а на нем сидит сам василевс, а на темени ромейского царя блестит золотая корона. И хочет княжич во сне дотянуться до короны рукой. Тянется — и все никак не достает.

И вдруг обламываются под княжичем края проруби, рушится под ним твердь и падает он с великой вышины прямо на голову василевсу и на его корону.

Тут княжич вскрикнул от страха, широко раскрыл глаза и увидел прямо перед собой красное солнце-колесо, катившееся из-под земли в небеса по белому, льняному одеянию жреца Богита.

Прямо перед княжичем стоял старый Богит, творя правой рукой обережное кольцо, а левой опираясь на свой посох, изрезанный идольскими ликами.

Княжич поднялся с крыльца безродного дома и сделал шаг навстречу старому жрецу, навстречу его колесу-солнцу, поднимавшемуся все выше. Тьма покидала лес, стягивая за собой из-под темных крон лоскутья ночного тумана, сеть для ловли сновидений и ночных голосов. А на вершинах крон уже вздрагивали и мерцали верхней, небесной росой крылья вилы, девы небесной

Княжич Стимар ступил навстречу Богиту, и очутился весь на подставленной жрецом широкой ладони.

Он огляделся вокруг. Много старых нахоженных троп и наезженных дорог бежало во все стороны по ладони жреца. Темная ладонь Богита напоминала высохшую пустыню, которую надо переходить всю от рассвета до заката, нигде надолго не останавливаясь. Княжич стоял прямо посреди пыльной дороги, что вела то ли с полночи на полдень, то ли с полдня на полночь.

Еще под утро, задремав на пороге безродного дома, княжич решил, что пойдет по земле на полдень, до Царьграда — спросить с тех, кто виновен в порче его северской крови.

Он и двинулся вперед по пыльной дороге, к солнцу-колесу, встававшему из-за ладони жреца Даждьбога.

Пошел княжич и сразу наткнулся дыханием на невидимую стену

— Слово Даждьбога! Слово Даждбога, княжич Стимар! — словно порыв ветра в кронах дерев, раздался над ним глас старого жреца. — Твой путь — на полночь. К большому Дому Велеса-бога! На Черный Мост твой путь! Велес-бог древний очистит подземными водами память твою и кровь твою от порчи ромейской!

Давным-давно, когда пуповина княжича была перерезана на ромейской монете, старый жрец Богит целый день, до самого заката, продержал на своих руках третьего сына князя-воеводы Хорога.

— Я пойду по слову твоему, Глас Даждьбожий! — как завороженный, покорился княжич.

Великая сила рода у порога Дома бродников запретила ему путь на полдень, путь к другой руке, доброй и мягкой, как только что испеченный хлеб.

На конце полуденой дороги только рука отца Адриана могла защитить северского княжича от всякой недоброй силы на единую стигму бытия.

Когда княжич стоял, склонив голову, у самого амвона[62], та добрая и совсем не сильная рука запечатлевала на его душе крест благословения, легким порывом эфира касавшийся его головы.

Там, в Царьграде, княжич любил то воздушное прикосновение, его безопасную неотвратимость. У амвона он стоял на крыльях большой птицы, поднимаясь ввысь и почти засыпая под тихий голос отца Адриана — «Во имя Отца и Сына и Святого Духа…» — под его шепот, сливавшийся с шелестом морских волн за прохладной колоннадой базилики Иоанна Предтечи.

И бережно несла его на крыльях та невиданная птица, сотворенная из тысячи гладких кусочков разноцветного камня.

Слово княжича было дано роду:

— Я пойду, Глас Даждьбожий…

«Господи, помилуй!», — прошептал в душе княжича второй, пришедший в его душе из Царьграда.

Под ногами у Стимара что-то зашелестело. Он опустил глаза и увидел, что стоит уже не на ладони жреца, а на земле и между ним и старым жрецом быстрым черным ручейком протекает уж, творя невидимую межу. Тогда княжич поклонился жрецу и повторил свое слово в последний, третий раз.