Руслан Мельников - Эрдейский поход

Ваш мир велик. Не столь велик, как наш, но места и пищи в нем оборотаям пока хватает. Но это пока. Рано или поздно Пьющие овладеют всем. И выпьют всю кровь. И вашу, и нашу. Чтобы после самим издохнуть от жажды.

– Сколько их, этих Пьющих? – спросил Всеволод.

– О, они будут идти еще долго. Их много. Большая стая. Очень. Они – хозяева нашего мира. Но каждый из них расчищает дорогу своему хозяину. Вожаку...

– Черный Князь? – Всеволод затаил дыхание. – Ты говоришь о нем?

– Черный, белый, красный... Князь, Господарь, Рыцарь, Вожак... Слова не важны, важна суть.

– Что ты знаешь о нем?

– Ничего. Только то, что Вожаку Пьющих подчиняется изламывающая сила нашего мира. Только ему.

– Как он выглядит?

– Если и были оборотаи, видевшие его воочию, – они, скорее всего, мертвы.

– Его можно остановить? Князя? Вожака? Его воинство? Стаю?

– Задержать – наверное. Большой силой, большой кровью. Остановить – такое мне не известно. Мне ведомо только, как человеку уберечься от оборотая...

Что ж, значит, поговорим об этом. Давно пора...

– В юрте степной шаманки ты сказала, что твое слово обережет меня и моих воинов от волкодлаков, – Всеволод смотрел прямо в слезящиеся глаза.

– Разве оно не остановило оборотаев, заступавших вам путь?

– Тебя – не остановило.

– Но в степном доме из палок, шкур и войлока ты не просил у меня защиты от меня. Тобой было сказано... сказано...

Ведьма-волкодлак прикрыла глаза, вспоминая. Или причина в другом? Прикушенная губа. Искаженное лицо. Ей все-таки было больно сейчас. Безумно больно.

– «Я прошу защитного слова не от тебя, старуха, – от других», – дословно повторила шаманка слова Всеволода. – Такова была твоя просьба, урус-хан. И таков был наш договор. И ты не спрашивал тогда сокровенной сути моего слова.

– В чем же его суть? Я спрашиваю сейчас.

– Это метка, – сказал оборотень.

– Метка? – нахмурился Всеволод.

– Метка оборотая в человеческом обличье. Он ставит ее на свою добычу днем, когда не терзаем голодом. Он учит добычу говорить нужное слово. Чтобы прийти за ней позже. Ночью. В одну из последующих ночей. Это... – сухой язык облизнул сухие губы, – это тоже как договор. Метка дает добыче шанс прожить немного дольше. Не стать жертвой другого оборотая. Ибо каждый оборотай охотится сам. И ни один не перейдет дорогу другому. У нас принято искать пищу и встречную силу, не посягая на чужое. А чужое – все, что помечено иным оборотаем.

– Открой свою метку, – потребовал Всеволод. – Переведи, что значат слова, которые ты сказала нам тогда, в юрте.

– Это трудно сделать. Слишком сильно разнятся языки.

– Переведи!

Ведьма-оборотень вздохнула:

– Эт-ту-и пи-и пья – значит «Я-мы – добыча другого». Неточно, но похоже. Сказав так, ты отводишь оборотая, не имеющего права на помеченную добычу, и от себя, и от тех, кто с тобой.

Всеволод шумно вздохнул. «Я-мы – добыча другого»! Вот, оказывается, чем они спасались от волкодлаков. И вот почему заговор не сработал, когда пришел тот самый другой, пометивший свою добычу.

– И что же, оборотень верит слову человека?

– Этому слову – верит. К тому же метка – это не только слово. Оборотай всегда чует прикосновение другого оборотая.

Прикосновение? Ах, да! Ведьма ведь касалась его руки. Теперь ясно – зачем.

Всеволод досадливо сплюнул.

Конрад, все это время с интересом прислушивавшийся к разговору, кашлянул:

– Ты уже все узнал, русич?

– Почти.

Всеволод снова навис над старухой:

– Зачем тебе нужны были мои дружинники и мои кони? Почему ты просила оставить их у твоего шатра.

– Есть, – коротко и тихо отозвалась ведьма. – Ночью оборотаю нужна пища. Много пищи.

– Наши кони, которых тебе дали за твое тайное слово...

– Съедены. Кончились. Мало. Два коня – мало. Полночи только, четверть ночи только. Еще меньше. Потом снова голод.

Говорить ей становилось все труднее. Серебро, видимо, жгло даже сквозь засохшую кровяную корку, осина лишала сил. И человеческое обличье не спасало от этого полностью.

– Зачем ты напала на меня сегодня? – поспешно спросил Всеволод. – Тоже – есть?

– Тоже, – не ответ уже – слабый всхрип. – Ты – особая пища... ты великий...

Не договорив, она исторгла тяжкий натужный стон.

«Великий воин», – так его назвала в половецкой юрте старуха оборотень. Наверное, великие воины, для волкодлаков, действительно, пища особая. Вроде колдунов и магов. Может, сил придают, может, ловкости, может, боевых навыков.

А может...

Глаза волкодлака закатывались, тело тряслось.

...Может, старуха эта просто уже не в себе. Заговаривается, может, старуха-то.

– Я умираю... ты... вы... ты-вы обещали отпустить... слово... держать слово...

Веки оборотня опустились и лишь едва-едва подергивались, свидетельствуя, что жизнь еще теплится в немощном теле.

Всеволод поднял глаза на тевтонского рыцаря.

Сказал – с упреком и ожиданием:

– Ты дал ей слово, Конрад.

И неужто теперь правда отпустит, тевтон? Ох уж это слово... Проклятое, не вовремя, не осмотрительно сказанное...

Сакс кивнул:

– Дал. Слово. Освободить и отпустить. Этим я и займусь сейчас.

Стоя над притихшим сморщенным телом, он поднял меч.

Волкодлак по-прежнему лежал с закрытыми глазами. Волкодлак не видел. Пока...

– Ты уверен? – нахмурился Всеволод. Все-таки слово... Слово – это как договор, как магическая связь между раздельным. И нарушать его...

– Уверен, что это правильно, Конрад?

На взгляд Всеволода неправильно было что так, что этак. И отпускать мерзкую тварь нельзя. И убивать после легкомысленного обещания, что вырвалось из уст тевтона.

– Конечно, – губы немца скривились. Говорил он теперь, не таясь от волкодлака, – по-русски говорил, на языке, известном старухе оборотню. – Я освобожу душу вервольфа и отпущу в адову бездну, где ей самое место. Исполнять иное слово, данное нечисти темного мира, – грех.

Яростный вскрик разорвал ночь.

Человеческий вскрик и волчий рык.

Старуха услышала. Старуха поняла. Старуха распахнула глаза.

Забилась по земле.

И старуха больше не была старухой. Стремительно, молниеносно происходило обратное превращение. Дряблая кожа грубела и обрастала шерстью. Клочья шкуры вновь появились на животе, на груди, на костлявых бедрах шаманки, закрывая обвислые морщинистые складки. Лицо утрачивало человеческие черты. Оскаленная морда обезумевшего зверя – вот во что обращалось старушечье лицо.

И нет уже рук и ног – есть прежние лапы.

И прежние когти. И клыки. И прежняя ненависть в глазах. А впрочем... ненависти и злобы было теперь в горящих глаза куда как больше.