Евгений Щепетнов - Монах

Сделав всё это, монах откинулся на спину и преодолевая муть в голове, стал думать: «Итак, никаким освобождением и не пахнет — это большой фарс, для черни, никто и не собирался никого освобождать. А значит — они точно меня убьют и очень скоро, чтобы никто не знал, что случилось. Мол — получил своё бабло, и уехал из города. Потому и в одиночную камеру засунули. Ну что же, скоро должно всё разрешиться — вероятно, скоро я узнаю, чего они от меня хотят».

Прошло несколько часов, прежде чем Андрея удостоили посещением. Это был тот самый адепт, который казнил семью купца.

Он подошёл к решётке, долго рассматривал узника, затем с ноткой удивления в голосе, сказал:

— Ты меня удивил. Ещё никто не выживал на арене Круга. Наверное, слабоваты стали бойцы, зажрались, заплыли жиром. Умеют только женщин и детей резать, а это мы и сами умеем неплохо, не правда ли? — он усмехнулся, показав белые острые зубы. Что так смотришь на меня? Ненавидишь, наверное, да? Представляю, каково было твоё разочарование, когда вместо ста золотых и земли ты получил одиночную камеру. А что ты думал — мы будем отпускать боголюбов живыми и награждать их? Живите дальше и славьте своего бога? Это же бред…враг должен быть уничтожен, никакой жалости и снисхождения. Твоя смерть угодна Великому Господину, от твоей смерти у нас прибавится силы. Зачем я тебе это рассказываю? А чтобы тебе было ещё мучительнее, чтобы ты умирал в бОльших страданиях, чтобы понимал, что умрёшь, а изменить ничего не можешь! Ну, что скажешь, боголюб? Как тебе тут, в камере? Как нравится у нас в гостях?

— Клянусь, тварь, когда я выберусь, я найду тебя и убью. Ты жив сейчас только потому, что стоишь с той стороны, за решёткой. Войди сюда и ты умрёшь, чего бы это мне не стоило. Такие твари как ты не должны жить — Андрей закашлялся отбитой грудью и сплюнул на пол кровавый сгусток — давно надо было отправить тебя к твоему господину, он найдёт тебе местечко в аду.

— Приятно слышать твои грозные речи — усмехнулся адепт — это означает, что у тебя сохранились какие-то силы, и ты доживёшь до жертвоприношения, и поживёшь подольше, доставляя нам удовольствие своими мучениями. Я буду резать тебя кусками — вначале отрежу тебе все пальцы, потом уши, нос, кастрирую тебя, потом буду отрубать ноги и руки по кускам, делая так, что ты всё это время будешь жить и видеть, как мы твоим мясом кормим собак, а лучшие куски будут съедать наши прихожане. Потом мы посадим тебя на кол, и ты будешь умирать долго и мучительно.

— Да ты ведь психически больной! У тебя не бывают припадки, когда ты пускаешь пену и дёргаешься? Уверен, бывают — только больной на голову может наслаждаться страданиями существ. Тебе нельзя жить, задумайся, ты не нужен этому миру!

— Сегодня в полночь ты узнаешь, кто нужен этому миру, а кто нет — многообещающе усмехнулся адепт.

За Андреем пришли примерно через два часа. Не дожидаясь ударов и пинков, он сам поднялся на ноги и пошёл за конвоирами — от пассивного сопротивления толку никакого, а здоровья осталось не так много, надо беречь силы.

Рана на его боку не кровоточила, залепленная присохшей рубахой, но болела ужасно — её дёргало, и похоже начиналось воспаление. Он шёл за стражниками и думал: «Неужели всё? Неужели всё так и кончится, не начавшись? Зачем Господь послал меня сюда? Освободить мир от этой скверны, или отбывать наказание в этом аду? Скорее всего второе, и скоро я встречусь с сатаной, ну что же, я всегда знал, что окажусь в аду. Видимо пришло моё время…»

Андрея погрузили в знакомый фургон — теперь он был тут один. Дверь фургона захлопнулась, колёса заскрипели и он отправилс я в свой последний путь. Последний? Он выругал себя матерно — пока жив — надеюсь! Ещё не вечер! Он силён, быстр, пока что жив — что там впереди? Нечего раньше времени себя хоронить!

Фургон остановился после получаса скрипения и колыхания, дверь открылась, и перед собой он увидел самый крупный собор, который был в городе. У его дверей стояли несколько гвардейцев, лениво прохаживавшихся в отблесках горящих факелов.

Пламя факелов колебалось, трещало и воняло маслом и гарью. Вечерний лёгкий ветерок холодил тело и Андрей поёжился.

— Что, замёрз, боголюб? — хохотнул выпускавший его стражник — сейчас тебя погреют. Шагай давай, ублюдок!

Солдат двинул Андрея в спину, монаха пронзила острая боль и он едва сдержался, чтобы не застонать. «Ну нет, я не доставлю вам удовольствия своими стонами…двинуть его, что ли? Руки связаны…да ещё поломают сейчас, толку-то его бить, когда бежать нельзя — пока нельзя. Подожду, что будет дальше».

Его завели в собор — обстановка ему уже была знакома — иконы с дьявольскими ликами, сцены человеческих жертвоприношений, смрад.

Внутри находились несколько десятков прихожан — видимо из самых состоятельных семей города — они были богато одеты, холёны и обвешаны драгоценными украшениями. Его провели к столбу, укреплённому возле алтаря, и привязали к нему, заведя руки назад. Ноги стянули шнуром, довольно плотно, так, что через несколько минут он уже перестал их чувствовать — угрюмо подумал: «Часа два в такой позе, и я вообще никогда не смогу встать на ноги — просто отвалятся от гангрены».

Через несколько минут после того, как его привели, началась чёрная месса.

Вначале все прихожане подходили к исчадью и пили какую-то жидкость — вероятно наркотическую, потому, что у них сразу стекленели глаза, краснело лицо и их тела покрывались потом. Андрею это было хорошо видно, так как большинство прихожан уже были голыми до нитки — они скинули с себя одежду, оставшись только в украшениях. Всё эта возбуждённая толпа скакала, орала, славила Сагана, многие совокуплялись прямо возле алтаря, оглашая пространство собора криками и стонами.

Один из исчадий, присутствовавших на этой оргии, ушёл внутрь собора и скоро вернулся с розовым комочком — Андрей с ужасом обнаружил в его руках младенца, мальчика, шевелящего ручками и ножками и кричавшего во весь голос.

Младенца положили на алтарь и все снова начали гнусаво завывать:

— Саган! Оооо! Саган! Оооо! Саган!

Исчадье занёс над младенцем кривой воронёный нож и толпа начала скандировать:

— Бей! Бей! Бей!

Нож опустился и крик младенца оборвался. Исчадье вознёс вверх окровавленные руки, провёл ими по своему лицу, оставляя кровавые полосы, и запел:

— Саган, прими жертву! Оооо Сатан! Оооо Саган!

Толпа забесновалась ещё больше, некоторые падали в судорогах и пускали пену, на Земле бы сказали, что они одержимы бесами. Впрочем — а разве это было не так?

Те, на ком ещё были остатки одежды, сбросили её, и всё переросло во всеобщую оргию, где уже не разбирали, с кем совокупляются — все свивались в клубки, как змеи.