Евгения Кострова - Лазурное море - изумрудная луна (СИ)

Только после полугода, ему разрешено было самостоятельно приступить к изготовлению лекарственных снадобий и применять заклятия на возвратившихся из плена песчаных бурь солдат, или том, что от них оставалось. Адамантовые пески никого не щадили, за колыханием ветра таилось мистическое пламя множества глаз, не спускающих голодного алого взора с одиноких путников под покровом сумерек. И лишь угасали огни вечерние, как призраки бездны забирали людские сердца, скованные от ужаса перед мглою. Нельзя страшиться ночи, иначе тьма поглотит разум, создавая мрачных фантомов, пришедших из-за грани самого потайного сознания. Страх был причиной существования порождений черной ночи, ненависть и гнев были их сладчайшим нектаром, подпитывающих их скверную силу, порабощающую чистоту и свет. Так твердили его учителя, и так утверждали выжившие, что продолжали жить лишь для того, чтобы отплатить долг жизни павшим товарищам, и возвращались в новые военные отряды, организованные для очередного похода на дальние рубежи востока, где шли ожесточенные бои с вражеским государством за граничащие земли.

На каменных столах лежали юноши с обглоданными костями конечностей, растерзанными клыками механических львов трахеями, и помутненным взором вглядывались они в потолки пещер с высокими люстрами из хризолита, ловивших солнечные блики и лунные потоки. Кожа покрывалась испариной, и в свете бриллиантовых капель, остроконечными льдинами свисающих с кристальных ламп, блестела. Когда он исцелил первого, исторгнув из сердца молодого человека отраву, полученную от разящего хлыста британского воина в грудь, Анаиэль позволил себе слезы, и соленые капли падали на лицо излеченного от яда. И в душе его поселилась надежда, что он сможет преодолеть потуги и писания судьбы, что не совершит тех предреченных злодеяний, убеждал себя, что он не встанет на путь убийства и не заполнит голубое небо Империи кровью. Его здравомыслию и верности суждений мог позавидовать любой, достигший совершеннолетия, но уже в тот период раннего возраста, на лицо его лег отпечаток тени, оставшейся после пережитого кошмара, что делало его старше своих лет. В один день мальчик потерял семью и родной дом, покинул род, не объясняя свой уход, отвергая древнюю кровь, так и не оглянувшись назад. И все было для того, чтобы защитить их от самого себя. И, возможно, не будь он таким трусом, то вместо пронзенной ладони, он вогнал бы кинжал себе в сердце. Пускай он не терзался душевными страданиями, не казнил себя прошлого за принятые решения, глубоко внутри он сравнивал себя со срезанным цветком, отделенного от стебля и вращающегося на колеблемой ветром глади мятежных вод. Находящийся вдалеке от родной обители всегда останется чужаком в иных краях, как бы тепло и радостно не встречали его у порога. Воздух и небо будут другими, голоса и речи созвучны бьющимся морским волнам, останутся непонятны слуху, а пейзажи, какими бы яркими и красочными они не представлялись взору, навсегда останутся блеклыми и лишенными природной красоты.

Британские солдаты с детства обучались военному искусству и стратегии, их отбирали среди воспитанников и благородных семей, и беднейших, среди книжных подмастерьев и служителей храмов, подготавливая с ранних лет к жизни хладнокровных убийц и защитников своей земли. Если в гарнизоны входили женщины, то волосы их сбривали, нанося татуированные черные символы на голову, защищающих их от порока и проклятий, что накладывали заклинатели на песчаные долины, окруженные горными хребтами. Анаиэль видел этих женщин, закутанных в серо-темные, переливающиеся глубоким сланцевым оттенком плащи, под которыми скрывалась покрытая черной хной алебастровая кожа. Они восседали на темных гепардах с глазами бездонной черноты, с чудовищными когтями, что рассекали одним ударом каменные валуны, и передвигались бесплодные всадники по занесенным песками окраинам и каньонам неслышные и невидимые для слуха и взора, словно сами были сотканы из теней, которых боготворили, которым отдавали кровавую дань. В золотые стремена на ажурной кайме вдевались тонкие стеклянные иглы, что были тоньше волос и прозрачнее воздуха, но огневая мощь от разрыва остроконечного лезвия создавала пропасти и ямы, затопленные рубиновыми реками раскаленной лавы, омрачала пески кровью и пеплом, расколотой сталью. И небо затоплялось от сгущавшихся туч, что изливали с облаков кислотные дожди, прожигая обсидиановые доспехи и опаляя кожу, разъедая кости. И запах едкого дыма прилипал к коже, впитывался в волосы, оставался темным налетом на языке и деснах.

Его единственной нитью с прежним миром оставался Тор, что преданно и самоотверженно продолжал служить его воли, так и не предав своей клятвы верности, что он давал под яшмовыми сводами храма справедливости у подножия статуи Януса, когда брал чашу, испивая из нее истоки горных вод. Он покинул стены златого Сиона в тот же день, что и его господин, отрекаясь от достигнутого положения и срывая с предплечий золотые украшения, врезанных в плоть, что являлись символом его принадлежности к дворянской знати. На его плечах до сих пор оставались уродливые рубцы, будто те были ошпарены кипятком, и сколько бы Анаиэль ни старался уговорить своего путника исцелить шрамы, тот только улыбался беспечной улыбкой, и тихо смеясь, повторял:

— Вот когда Вы сделаете то, что должно в Вашей жизни, и сможете окунуться в бытность и обыденность счастья своей семьи, тогда я, возможно, подумаю над вашим предложением, — тонкие полосы морщинок в уголках глаз натянулись на загорелой коже лица, когда он улыбнулся, смотря на него, как на кровного и родственного по духу человека. — Но это произойдет не ранее, чем я смогу увидеть своими глазами прелестное лицо Вашего первенца.

Значение такого слова, как семья, для Анаиэля утратило свою ценность в тот же час, когда он раскроил себе ладони, как горячность его крови слезами боли пронзила сердце родного брата, напустила гнев на плечи отца, и растоптала вдребезги честь знатного поколения. Иногда ему казалось, что белесый шрам, по которому он проводил пальцами вдоль шероховатой кожи, все еще болел, и ему приходилось стискивать зубы, чтобы не взвыть от боли, от тяжелого воспоминания, как огненное лезвие проходит сквозь суставы, и, просыпаясь, он долго отгонял от себя кошмары, что виделись ему во снах. Но с каждой спасенной жизнью, с каждой вылеченной раной, он возвращал себе уверенность в том, что поступил правильно, и жертва его лучшей жизни, не пойдет прахом.

И вот перед ним была еще одна жизнь. Он задавался вопросом, как получилось так, что одинокая в пути девушка, оказалась в забытом городе, в центре пустыни, что стала приютом для хищников и существ ночной обители; как смогла она выжить в городах, великих и малых, при такой обвораживающей красоте; как смогла избежать оков телесного рабства и довольствования грязных желаний мужчин, продавших бы кров и все наследие за одну проведенную ночь с ней; как смогла сохранить трезвость бесстрашия перед зовом смерти, призывающим в свои объятия. Его пальцы вернулись к ее щекам, и мягкость кожи была почти невыносима, и Анаиэля снедала боль, принявшая обличье скелета, чьи костлявые ладони обвивались вокруг его сердца. И хладное прикосновение дыхания смерти, обволокшее складки его плаща, очерняло облик молодого изгнанника, тоскующего по дому. Он походил на падшего, склонившегося над красотою агнца.