Джин Вулф - Коготь миротворца

Когда я пришел в себя настолько, чтобы понимать, что происходит, на шее у меня была затянута проволочная петля, а кто-то уже рылся в моей ташке. Я ясно видел его руки, копошившиеся в ней, точно два бурых воробья. И лицо его я тоже видел – безмятежная маска, которая будто висела надо мной на невидимой ниточке. Раз или два, когда он шевелился, я замечал отблеск его удивительных доспехов. Потом я увидел их: так мы видим хрустальную чашу, погруженную в прозрачную воду. Думаю, все дело было в отражательной способности – их отполировали с таким нечеловеческим мастерством, что сам материал становился невидимым, а на поверхности кирас, латных воротников и наголенников мелькали лишь искаженные отражения зелени и стволов деревьев.

Невзирая на заявления, что я член гильдии, страж забрал все мои деньги (хотя оставил коричневую книгу Теклы, кусок точильного камня, масло, фланель и прочие незначительные предметы). Потом он одним искусным движением сдернул с меня все веревки и сунул их, как мне показалось, в подмышечное отверстие нагрудной пластины. Они напоминали хлыст, который мы называли «кошкой» – пучок ремней с грузом на конце каждого. Позже я узнал, что это оружие называется «ачико».

Потом он потянул за конец петли, чтобы поднять меня на ноги. Как уже не раз в сходных обстоятельствах, я отдавал себе отчет в том, что мы оба в каком-то смысле вовлечены в игру. Оба мы делали вид, что я полностью нахожусь в его власти, хотя на самом деле я мог бы отказаться подчиняться до тех пор, пока ему не пришлось бы либо придушить меня, либо позвать кого-нибудь из товарищей. Я мог бы, скажем, схватиться за проволоку и попытаться вырвать ее у него из рук, мог ударить его в лицо. Я мог бы убежать, пасть замертво или лишиться сознания, наконец, я мог валяться теперь в агонии. В общем, он не мог принудить меня к тому, что я сделал по собственной воле. Я встал.

По крайней мере, я точно знал, что это игра, и поэтому улыбнулся, когда он вложил «Терминус Эст» в ножны и повел меня туда, где уже стоял Иона.

Иона пытался договориться с ними:

– Мы не причинили никакого вреда. Верните меч моего друга, отдайте наших коней, и мы уйдем.

Ему не ответили. В полной тишине двое стражников (я видел только их руки – четыре порхающих воробья) поймали наших коней и увели их прочь. Как похожи были на нас самих эти животные, покорно шедшие неизвестно куда, вслед за тонкой кожаной ленточкой, которую они могли бы порвать одним взмахом могучей головы. Мне кажется, из подобных несообразностей состоит чуть ли не девять десятых жизни.

Мы вышли из леса на бугристый луг, который постепенно перешел в газон. Статуя брела за нами. По дороге к ней присоединились около дюжины сородичей – все разные, но одинаково огромные и прекрасные. Я спросил Иону, что это за солдаты и куда нас ведут, но он не ответил, а за мои старания нас чуть не придушили.

Насколько я понял, они были с головы до ног одеты в броню, но до немыслимого совершенства отполированная поверхность сообщала материалу обманчивую мягкость, почти текучесть, которая сбивала с толку взгляд, потому что металл как бы растворялся в небесах и зелени уже на расстоянии в несколько шагов. Пройдя с пол-лиги по газону, мы вошли в рощу цветущих сливовых деревьев, и тут же на гребенчатых шлемах и оплечьях заплясали розовые и белые цветы.

Здесь мы вступили на извилистую дорожку. Мы уже почти миновали рощу, когда нас с Ионой грубо оттолкнули назад. Я услышал скрежет гравия под ногами каменных фигур, остановившихся вместе с нами – кажется, один из солдат подал им сигнал репликой, в которой я не разобрал ни единого слова. Я стоял и всматривался в просветы между ветками.

Передо мною лежала тропа, гораздо шире той, по которой мы пришли. По сути, это была садовая дорожка, но широкая, как подъездная аллея, вымощенная белыми каменными плитами и с обеих сторон огороженная мраморными парапетами. По ней двигалась удивительная процессия. Большинство пешком, но некоторые – верхом на всевозможных животных. Один тащил за собой косматого арктотера, другой взгромоздился на шею гигантского ленивца, зеленого, как лужайка. Не успела скрыться из виду эта группа, как показалась следующая. Они были слишком далеко, чтобы различить лица, но я приметил группу, в которой над всеми, чуть ли не на три вершка, возвышалась склоненная голова. И тут же я узнал в процессии доктора Талоса. Он важно выступал, выпятив грудь и откинув голову. Моя милая, милая Доркас шла вслед за ним, более чем когда-либо похожая на одинокого ребенка, забредшего из какой-то высшей сферы. В трепете шалей и сиянии драгоценностей, под зонтиком, сидя боком на спине крошечного ослика, ехала Иолента, а позади всех, покорно толкая тележку с добром, не уместившимся за плечами, тащился тот, кого я узнал первым, – великан Балдандерс.

Если я испытывал боль, видя, как они проходят, и не имея возможности окликнуть их, то Иона, должно быть, испытывал настоящие муки. Когда Иолента почти поравнялась с ним, она вдруг повернула голову в нашу сторону. Тогда мне показалось, будто она уловила его желание. Так, говорят, нечистые духи в горах ловят запах мяса жертвенного животного. Но, несомненно, ее внимание привлекли всего-навсего цветущие деревья. Я слышал глубокий вздох Ионы, но первый звук ее имени застрял у него в горле от страшного удара, и он рухнул к моим ногам. Теперь, когда я вспоминаю эту сцену, удар его железной руки о камни так же явственно оживает во мне, как аромат цветущих слив.

Когда актеры скрылись из виду, два стражника подняли Иону. Они несли его с такой легкостью, будто он был ребенком, но тогда я приписал это единственно их силе. Мы пересекли дорогу, по которой прошествовали бродячие труппы, и вступили в живую изгородь из роз. Кусты выше человеческого роста были усыпаны огромными белыми цветами. В них гнездилось множество птиц.

За изгородью начинался регулярный сад. Чтобы описать его, мне пришлось бы одолжить у Гефора его бредовое, спотыкающееся красноречие. Каждый холм, дерево, самый маленький цветок – все располагалось в нем в соответствии с замыслом великого садовника (Отца Инира, как я узнал позже), и от этого зрелища захватывало дух. Зритель ощущал себя центром, к которому устремлялось все, что он видел, но, пройдя сотню шагов или пол-лиги, он все равно оставался в центре. Каждая открывавшаяся взору картина, казалось, сообщает некую невыразимую истину, подобную откровению, снизошедшему на молчаливого отшельника.

Столь прекрасны были эти сады, что лишь через некоторое время я обратил внимание на отсутствие возвышающихся над кронами деревьев башен. Только птицы да облака, а еще выше – старое солнце да бледные звезды, словно мы бредем по священным небесным полям. Потом мы взобрались на гребень, более прекрасный, чем кобальтовая волна Уробороса, а под нашими ногами разверзлась пропасть. Я называю ее пропастью, но она не имела ничего общего с черной бездной, которая обычно встает перед внутренним взором, когда слышишь это слово. Скорее это был грот, полный фонтанов, ночных цветов и людей, еще более ярких, чем любой цветок, людей, которые предавались праздности у журчащих вод и беседовали под сенью деревьев.