Эшли Энн Дьюал - Обратимость (ЛП)
- Надо, но я не умею. Не знаю, как. Ты плачешь, эти твои слезы и громкие слова, - он прерывается, а меня передергивает. – Ты выглядишь жалко. - Что? Мои глаза округляются. Я забываю, как дышать, как злиться, как реветь и чувствовать боль. Просто пялюсь на парня и жду, когда он нанес очередной удар. – Ты слабая.
Тупо переспрашиваю:
- Слабая?
- Да. Не собираюсь врать. Ты выглядишь жутко, ты рыдаешь, как ребенок, ты боишься всего и вся, боишься проблем, бежишь от них, не умеешь бороться, не умеешь пересиливать боль, мириться с ней, жить с ней, терпеть ее. Ты просто жалеешь себя и думаешь, думаешь, думаешь. Но зачем? – в один прыжок Рувер оказывается перед моим носом. Его шея мокрая от пота, глаза широко раскрыты, губы дрожат. Он нависает над моей головой, словно грозовая туча, и горячо спрашивает. – Зачем ты чувствуешь?
- Не понимаю…
- Выключи.
- Что?
- Выключи все, что творится в твоей голове. И станет легче. Ты уязвима, когда боишься, когда пытаешься найти погрешности, взвесить справедливость, а это опасно в мире, в котором мы живем.
- Я превратила человека в горсть пепла, а ты предлагаешь мне попросту отключить совесть?!
Мы смотрим друг на друга слишком долго. Затем Рувер отрезает:
- Да.
Вспыхиваю:
- Нельзя отключить чувства.
- Можно.
- Нет.
- Что тебе известно о жизни? Что тебе вообще известно? Хочешь поиграть в героиню, спасти отца, брата, охранника, да? – Рувер небрежно усмехается. – Ты сдохнешь. Скоро. Вновь.
- Хватит!
- А что ты хотела? На что надеялась? Думала, выжить так просто?
- Чего ты пытаешься добиться? – рассеяно восклицаю я. – Что тебе от меня нужно? Хочешь, чтобы я вновь разревелась?
- Как раз наоборот.
- Да, это же бред! Меня учит бессердечности парень, читающий по утрам русскую классику! Этот же парень не раз спасает мне жизнь! Этот же парень волнуется за лучшую подругу! Этот же парень прикрывает своим телом каждого, кто оказывается в беде!
- С последним ты переборщила.
- Мне плевать на твою философию жизни, Рувер! – не обращая внимания на его комментарий, продолжаю я. - Можешь лгать себе, сколько влезет! Можешь и дальше витать в облаках, уверяя себя, будто твои поступки и решения не вызывают внутри твоей пустой груди никаких колебаний. Давай! Я знаю, что пять минут назад я лишила человека жизни, и это будет всегда меня преследовать. Я всегда буду помнить этот день, эту минуту, и мне всегда будет дико больно!
- Я сейчас расплачусь, - вновь смеется Рувер, чем задевает меня сильнее обычного. – Ты такая бедная, что даже белки на деревьях пустили слезу.
- Замолчи!
- Факт в том, что мы едва не погибли из-за того, что ты решила вернуться за охранником. А таких ситуаций будет триллион! Нас всегда будут пытаться убить, уж поверь мне, и если каждый раз, после того, как ты спасешь себе жизнь, ты будешь истерить и рыдать подобный образом – я лично сверну тебе шею!
- Попробуй.
- Попробую, поверь. Потому что смотреть на твое самобичевание – тошно. Все рискуют ради тебя жизнью, и для чего? Чтобы ты рыдала на поляне? – Рувер останавливается. Глубоко втягивает воздух, оглядывается и вдруг шепчет. – Я знаю, тебе больно.
- Знаешь? – никогда еще мне не было так паршиво, так отвратительно. Я вижу перед собой высокого, умного парня, у которого красивые глаза, красивые скулы, но абсолютно уродливая, мерзкая душа. И почему? Потому что этот противоречивый человек сдался. Он решил, что отключить чувства, значит продолжить бороться. А на деле – опустил руки и выстроил перед собой настолько огромную, непробиваемую стену, что даже сам, спустя много лет, он не сможет ее снести. Ни при каких обстоятельствах. – Мне тоже тебя жаль, Рувер.
- О чем ты?
- Если я умру ради близких, или близкие умрут ради меня – в нашей смерти будет хотя бы какой-то смысл. Если же сдохнешь ты – о тебе вспомнят лишь эти белки, о которых ты так красноречиво рассказал в своей шутке.
Он смотрит на меня. Не отвечает. Я тоже молчу. На несколько секунду меня прошибает чувство вины, чувство странного, ноющего стыда, будто произносить этих слов не стоило. Но затем я вижу, как Рувер достает из кармана пачку сигарет, как он закуривает, вальяжно пожимает плечами, и сникаю. Мне даже становится страшно. Если этого человека не задели сказанные мною слова, что же тогда заденет? Сможет ли что-то вообще когда-нибудь пробиться в его сердце? И насколько? И как далеко.
ГЛАВА 7. НАШИ ЧУВСТВА.
Мы бросаем тело Владимира Сергеевича на поляне. Уходим, обойдя интернат с южной стороны, находим машину Рувера, и едем. Я все смотрю в окно. Наверно, жду, что охранник внезапно помашет мне с проселочной дороги огромной, шершавой ладонью, но этого не происходит. За стеклом лишь серые, поблекшие поляны, деревья. Еще за стеклом чье-то лицо, девушки. У нее пустые глаза, опущенные уголки губ и прилизанные, грязные волосы. Проходит минут пять, прежде чем я понимаю, что смотрю в собственное отражение.
Рувер не произносит ни слова, и я рада, что не слышу его низкого голоса. Рада, что он вновь сосредоточен, что он далеко, что он забыл обо мне и интересуется лишь дорогой, вылетающей из-под колес его темно-серого Камри. И пусть внутри ноет противное недомогание, пусть внутри изредка что-то сжимается, взвывает, я это игнорирую. Просто игнорирую и все.
Парень вдруг говорит:
- Сегодня холодно.
А я ему отвечаю:
- Очень.
И затем мы опять прячемся за тишиной, за ее толстой спиной, будто молчание, действительно, может спасти жизнь.
Приезжаем к обеду. Я грызу пальцы, осматривая стоянку возле высокого, девятиэтажного дома. Надеюсь, Саша давно вернулся и с ним все в порядке. А что если нет? Что если они с Ритой попались, и сейчас им грозит опасность? Наконец, замечаю Хонду около детской площадки и тяжело выдыхаю.
- Седьмая квартира.
- Что?
Мы устало смотрим друг на друга. Рувер поясняет:
- Поднимайся на третий этаж. Я приеду позже.
Не хочу спрашивать, куда он собирается. Мне все равно. Киваю и выбираюсь из салона, предварительно застегнув джинсовую куртку на все пуговицы. Не помогает. Едва я открываю дверь, ледяной воздух набрасывается на меня, и стискивает в своих объятиях так же сильно, как и рука венатора, сжимающая час назад мое горло. Интересное сравнение. Оглядываюсь. Рассматриваю многоэтажку, унылую детскую площадку, окна, балконы, завешанные вещами. Такое чувство, будто люди везде схожие. Будто их мысли поразительно идентичные. В конце концов, они умудряются даже на сушке одинаково расположить одежду, пряча нижнее белье за футболками и свитерами. Общепринятое правило или стадный инстинкт? Или - о, мой бог – может, правила приличия? Усмехаюсь. Мы же говорим о России. Какие правила приличия.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});