Элеонора Раткевич - Время серебра

А вот лекарь придворный сбежал из королевском опочивальни совсем по другой причине.

Нет, он не боялся лишиться головы за свой промах. Не такой человек лорд-канцлер… да и его будущее королевское величество Джеральд Второй Олбарийский — тоже… ну не станут они голову рубить не за вину, а за оплошность. А вот на следствие этой самой оплошности, убившей не одну только королеву! а и короля разом с нею, смотреть — вот это и вправду страшно. А еще страшней взглянуть на сэра Хью Одделла. Вот уж для кого, а для гномьего норова никаких оплошек не существует — этот марлецийский лекарь спрашивать ведь не станет, а просто-напросто в землю вколотит. Нет уж, лучше подхватиться, да и уехать из Лоумпиана, куда глаза глядят, все равно куда, лишь бы подальше — и от вины своей, и от гнома кошмарного…

Что ж — кого господин лекарь опасался, на того и нарвался.

Шарцу казалось, что скорбь его достигла предела, но когда он увидел идущего к воротам гнедого, на спине у которого мешком восседал, нервно сжимая поводья, господин придворный лекарь, то понял, как жестоко ошибся. Вот он, виновник этой скорби — безвинный виновник… убить бы его, дурака, — да не за что, не за дурость же… дурость, недосмотр, врачебная ошибка… просто ошибка, не дурной умысел, не злая воля — ошибка, оплошность… и ведь Джеральд был уже немолод… да, Шарц получше других знает, что король был совершенно здоров, здоров не по годам, что мог бы еще лет десять, а то и двадцать протянуть с легкостью — знает, он ведь врач… что пользы от того, что он врач? Разве он сумел спасти Джеральда и его королеву?

Шарц стоял перед распахнутыми воротами и глядел на неуклюжего всадника в упор. Под этим взглядом лекарь побледнел и ссыпался из седла наземь — а больше он ничего сделать не успел. Может, он рухнул бы на колени, моля о пощаде, а может, и вовсе в обморок грянулся, останься страшный сэр Хьюго Одделл недвижим. Но при виде лекаря скорбь Шарца переплавилась в ярость — и ярость эта нуждалась в выходе. Ну хоть в каком-нибудь — ведь не лекаря же придворного убивать, в самом деле! — выплеснуться, вырваться вон…

Шарц отвернулся от лекаря и захлопнул тяжеленные ворота, словно ветхую дверь какой-нибудь чахлой хижины — одним мощным ударом. А еще мгновением позже за его спиной раздался грохот: воротные створки его удар просто-напросто снес с петель, и они рухнули наземь, вздымая завесу пыли в опустевший проем.

Гнедой заржал и попятился. Шарц оказался рядом с ним в одно мгновение.

— Ну тише, тише, — бормотал он, успокаивая коня. Гнедой всхрапывал, косил на непрошеного утешителя зло и нервно, однако взять себя под уздцы позволил.

Лекарь смотрел на гнома, выпучив глаза. У него даже сил не было отойти от испуганного коня, чтоб не зашиб ненароком — ноги со страху отнялись. Шарц деловито и спокойно оглаживал коня, не обращая на его бывшего всадника совершенно никакого внимания.

Когда гнедой успокоился окончательно, Шарц ухватил лекаря за шиворот и безжалостно перегнул пополам. Лекарь и подивиться не успел — а гном, ступив ему на поясницу, уже садился в седло, даже стремян не подтянув.

— А ну полезай, — велел коротышка, властно дернув щетинистым подбородком.

— К.. куда? — еле выдавил лекарь.

— На коня полезай. — В голосе Одделла звучало что-то не просто безоговорочное, а окончательное, что-то такое, что не позволяло ослушаться приказа. — После другого прикупим, а покуда он и двоих свезет. Садись за мной, и поедем.

— К… куда поедем? — бормотнул несчастный лекарь. О да, он был согласен, что ему теперь только в ад и дорога — но вот ехать к чертям на расправу за спиной у жуткого гнома…

Лицо Шарца отяжелело.

— Со мной, — отрубил он. — В Олдвик. Годков пять у меня в подмастерьях походишь… авось научишься хотя бы простуду лечить.

В то мгновение, когда Бет вскрикнула еле слышно, а Хью Одделл рванул рубашку на Джеральде, время остановилось. Все, что делал после этого лорд-канцлер Роберт де Бофорт, было сделано вне времени. Утро? вечер? день? — безвременье. Именно в этом безвременье Роберт держал в ладонях лицо Джерри — теперь и навсегда уже Джеральда Второго, — когда тот сотрясался в беззвучных и бесслезных рыданиях. Джерри не плакал — ладони Роберта так и оставались сухими — и только плечи его мучительно содрогались… долго, очень долго — или несколько мгновений?.. в безвременье не поймешь… и только когда первая слеза коснулась руки Роберта, лорд-канцлер позволил себе отнять ладони… всего лишь отнять ладони — но не заплакать самому, ведь ему нельзя, ему пока еще нельзя — пока длится безвременье, он не может, не должен…

В том же безвременье Роберт отдавал распоряжения и участвовал в приготовлениях, утешал и ободрял — до той минуты, пока не остался в опустевшей опочивальне совсем один. Уже неяркий предвечерний солнечный луч уткнулся в зеркало, которое за горестной суматохой позабыли занавесить, и оно откликнулось быстрым радостным блеском. Роберт шагнул к зеркалу, чтобы завесить его — и безвременье окончилось.

Потому что в зеркале не было ни отраженной опочивальни, ни самого Роберта де Бофорта. Из зеркала на потрясенного Роберта смотрело совсем другое лицо.

Когда юный Берт впервые увидел Эдмонда во время своей вигилии сорок лет назад, последний из Доаделлинов показался ему недосягаемо, несбыточно взрослым. А теперь, когда лорду-канцлеру сравнялось пятьдесят шесть, он увидел, насколько Эдмонд был молодым.

Эдмонд и был молодым — дерзко, ослепительно, победительно молодым, как зеленая поляна за его спиной, и его серебристо-серые глаза смеялись. А там, за ним, на знакомой Роберту поляне…

Как ни странно, первыми Роберт узнал вовсе не Джеральда и Бет… а может, это не странно и вовсе? Слишком уж он привык к их нынешнему облику — эта вновь обретенная юность сделала их на какой-то миг неузнаваемыми… но Джей де Ридо ушел в вечность в точности таким — и в точности таким было лицо Девы Джейн, когда она протягивала будущему рыцарю узкий серебряный ободок… а рядом с ними… рядом…

Роберт вскинул руку, и пальцы его коснулись мгновенной прохлады зеркального стекла — прохлады, за которой явственно и несомненно ощущалось тепло пальцев Эдмонда — живых пальцев!

— Не может быть… — прошептал Роберт… наверное, потому и прошептал, что сердце его кричало во весь голос.

— Ну отчего не может, — улыбнулся Эдмонд. — Это в первый раз, во время вигилии, пробиться было почти невозможно. А теперь, по следу смерти, пока он еще травой не зарос, да по знакомой дороге…

Роберт молчал — горло у него перехватило, как и в тот, первый раз. Он только и сумел, что кивнуть в ответ.