Далин Андреевич - Слуги Зла

Хотя, вдруг пришло ему в голову, почему, собственно, человеческие смерти – такой уж пустяк? Ведь люди, вероятно, по-своему хотят жить, цепляются за свое краткое никчемное бытие… им, наверное, все-таки не хотелось умирать, да еще так, от дикой боли, сознавая, что битва проиграна…

Инглорион вспомнил свое собственное отрешенное спокойствие в тот момент, когда земля ушла из-под ног и он еле успел ухватиться за какие-то корни, торчащие из развороченной скалы – и вдруг содрогнулся от запоздалого ужаса. Как бы он летел вниз, целую милю вниз, возможно, ударяясь о торчащие валуны, ломая кости – и в конце концов разбился бы вдребезги, так, что тело бы просто расплескалось вокруг…

Если бы не этот орк…

Инглорион обернулся. Паук сидел на корточках, озирался, принюхивался к ветру, раздувая ноздри и выпятив кабанью челюсть. Из его пасти торчала былинка, он жевал ее стебелек; грубая морда, располосованная старыми шрамами показалась Инглориону задумчивой и сосредоточенной.

– Паук, – окликнул эльф, – о чем ты думаешь? Ты ведь думаешь?

Орк обернулся, выплюнул изжеванную былинку и ухмыльнулся.

– Тихо как, – сказал он и почесал за ухом. – Тут ни людей, ни таких, как ты, еще не было. Так тихо, будто войны и нет, да?

– Тебя это должно огорчать, – сказал Инглорион. – Ты скучаешь по войне, не правда ли? Скучаешь по убийствам?

Паук издал короткий неодобрительный звук, вроде тихого хрюканья или оборванного рыка.

– А то нам без войны не жилось бы, – сказал он, и Инглориону померещилась насмешка в его тоне. – Вот же делать аршам больше нечего!

– Аршам?

– Так наш народ зовут, а вовсе не орки! Будто бы люди выговорить не могут…

– Арш, – повторил Инглорион, ощутив в слове орочье взрыкивание и шипение. Странно было издавать такой звук, будто губы эльфа совершенно не приспособлены для него – но Инглориону вдруг пришла в голову парадоксальная мысль. Язык рабов Тьмы… сам факт возможности их языка… каким-то невероятным образом мирил с возможностью их существования. Ведь логичнее было бы не создавать для них собственный язык, а исковеркать человеческий, разве не так?

Это хрюканье и визг, карканье и рычание – слова… вероятно, в них есть смысл. Удивительно.

– А в вашем языке есть слово "солнце"? – спросил Инглорион неожиданно для себя.

– Угу. Варл-Гхаш. По-человечески вроде как "пламень небесный". А что?

– А что такое "барлог"?

– Владыка недр. Хозяин того огня, который внизу, – Паук посмотрел на эльфа удивленно. – Ты знаешь это имя?

– Часто говорили после боя…

– Еще значит "плохой конец".

– Почему?

– Ты когда-нибудь видел, как он просыпается? Как оттуда расплавленные камни льются? Это плохой конец, можешь поверить. Мы в пещерах живем, всегда в горах – а в горах всегда может быть это… злость Барлогова.

– Ты боишься?

Паук пожал плечами.

– Ты урагана боишься? Или лесного пожара? Не страх, нет. Просто… ну, стихия. Сделает, что хочет. Надо жить с опаской.

– Как странно, – сказал Инглорион задумчиво. – Чем больше ты говоришь, тем более странно. Как будто ты не орк… не арш, – поправился он с совершенно невольной усмешкой, – а кто-то из союзников. Я не понимаю, почему ты так ведешь себя со мной.

Паук осклабился.

– А как бы ты хотел?

Инглорион смешался.

– Не знаю. Но – война…

– А, сожрать тебя надо было? А сначала что-нибудь веселенькое придумать, да? Глаза вырвать, спину сломать? Этого ждешь?

Эльф вздохнул. Паук встал.

– Надо пройтись. Хочу проверить этот карниз. Пойдем до дороги на перевал. И я тебе не буду вырывать глаза, живи так… ты теперь даже не так мерзко воняешь, как раньше.

Инглорион хмыкнул.

– По-моему, втрое мерзостнее.

– Дело вкуса, – возразил Паук и пошел по тропе вдоль склона.

Инглорион побрел за ним. Эльф ожидал, что свежий воздух наверху приведет его в чувство, но запах леса, сосен, слишком прямых и высоких, вбитых в склон, как мачты в палубу, запах трав и влажной живой земли почему-то вызывал беспричинную тревогу и тоску по малопонятным вещам. Инглорион, стараясь дышать глубже, сказал себе, что это тоска по Пуще, но в действительности о Пуще почти не думалось. В душе был странный сумбур, хотелось то бежать – не от врага, а так, непонятно куда, но задыхаясь от встречного ветра и с полным напряжением сил, то лечь на склон, на пружинящий лишайниковый ковер, и бесконечно долго глядеть в ветреные бледные небеса…

Вероятно, можно было бы попытаться сбросить Паука с карниза и скрыться, но, даже хорошо понимая абсолютную логичность такой попытки, Инглорион и пальцем не шевельнул. Сейчас ему казалось, что убийство Паука стало бы низостью и черной неблагодарностью. Если задуманное удастся, орк разобьется вдребезги точно так же, как разбился бы без его помощи сам Инглорион – хотя и нелепо об этом думать. Но эльф, не принимая во внимание голос здравого смысла, все-таки испытывал неожиданную признательность к порождению Зла, преследующему непостижимые и, наверняка, недобрые цели.

Умереть, но не сдаться, вспоминал Инглорион. Умереть, но не проиграть. Как странно сейчас думать о смерти, будто собственное бессмертие, Вечность Перворожденного – неправда, чья-то неумная и злая выдумка… Вероятно, от этого внутреннего хаоса все чувства обострились, кажется, легко ощутить, как кровь течет по жилам, как в грудь входит воздух, а ветер касается кожи и острые камни на карнизе можно нащупать стопой сквозь подошву сапога… эльф углубился в себя, машинально переставляя ноги, едва обращая внимание на то, что его окружало.

Нет, я живой, вдруг пришло Инглориону в голову, так, будто до сих пор в нем кто-то сомневался и заставил усомниться и его самого. Я даже слишком живой, подумал он, прислушиваясь к тому, как мускулы икр и бедер болят тянущей нудной болью, как зудит щетина на лице, как тяжел желудок, как саднят ободранные пальцы и ломит спину. Я, пожалуй, предпочел бы быть менее живым. Я хочу, чтобы было как всегда: тела почти нет, оно невесомо легко, я ощущаю только свое ненарушаемое совершенство, свой глубокий внутренний покой, я…

Сплю?!

Но поймать мелькнувшую мысль, которая успела его напугать даже в виде неоформленной эмоции, пока не удалось. Отвратительное ощущение в животе, тяжесть и непривычное неудобство вдруг усилились до боли и спазм, так, что Инглорион согнулся пополам. Кажется, он вскрикнул, потому что орк обернулся и посмотрел на него:

– Ты что?

Инглорион, обхватив себя руками, еле дыша от омерзения, поднял глаза на Паука и вымученно проговорил:

– Вы меня отравили? Я умираю? Мне больно…

– Никакая не отрава, – сказал Паук, ухмыляясь. – Ты в порядке. По нужде занадобилось?