Александр Сальников - Революция 2. Начало

— Не пора ли тебе уже ехать, Феликс? — скомкал бумажную салфетку Романов и бросил ее подле недопитой чашки.

— Распутин сказал, что шпики разойдутся к полуночи, — помотал головой Юсупов. — Не хотелось бы приехать раньше положенного и натолкнуться на его церберов.

Лазоверт закончил с цианидом.

— Ну-с, — вытирая испарину салфеточкой, выдохнул он, — куда будем сыпать?

Юсупов подал ему тарелку с шоколадными и миндальными пирожными. Доктор по очереди отделил их верхние половины и принялся обильно уснащать середину ядом. Заговорщики, словно зачарованные, наблюдали за его основательными движениями.

— А какое вино предпочитает Распутин? — Соломон разрушил волшебство момента.

— Мадеру, — стряхнул наваждение Юсупов.

Шломо подцепил нужную бутыль и задумчиво разглядывал этикетку.

— Давайте ее сюда, — скомандовал Лазоверт, вернув птифурам изначальный вид.

— Открытая бутыль посеет опасение, — возразил Соломон.

Юсупов повел плечами:

— Да и Старец может что-то заподозрить, если я буду пить с ним разное вино.

— Разумно, — согласился Шломо и вернул бутылку на место. — Не будем рисковать, господа. Отравим рюмки.

Доктор хмыкнул, но спорить не стал. Выудил из кармана склянку с раствором и подошел к винному столику.

— Оставьте это поручику, — остановил его Юсупов. — Яд может выдохнуться. Сухотин нальет его перед самым нашим приездом. Ну что ж, — князь довольно осмотрел наведенный на столе беспорядок. — Очень похоже. Гости напились чаю и поднялись наверх продолжать веселье. Думаю, можно начинать веселиться и нам, — задорно сказал он, стараясь не смотреть на побелевшего лицом Романова. Феликс встал из-за стола и снял с вешалки доху с высоким воротником. Надел меховую шапку и опустил на щеки наушники. — Едемте, доктор! Пожелайте нам удачи, господа! А вы, поручик, не забудьте завести граммофон.

Обняв на прощание каждого, Юсупов поднялся по лестнице. Лазоверт засеменил следом. Дверь черного хода громко хлопнула, а затем послышался рокот мотора.

Оставшиеся втроем заговорщики вернулись в кабинет.

В молчании прошло четверть часа. Пуришкевич курил сигару, задумчиво роняя пепел на пол. Кузен императора терзал спичечный коробок и отправлял в пепельницу папиросу за папиросой.

Стрелки показывали половину первого. Окончательно утомленный тишиной и ожиданием, Соломон принялся возиться с граммофоном. Развернул его рупором к лестнице. Проверил иглу. Выбрал из оставленных Юсуповым пластинок самую веселую музыку. К удивлению Шломо, ей оказался американский марш «Янки-Дудль», спетый на танцевальный лад.

Еще через четверть часа Соломон решил, что самое время разлить по рюмкам цианистый калий.

— Не взял бы он по ошибке рюмки с ядом, — услышал по возвращении Шломо встревоженный голос великого князя.

— Этого не случится, ваше сиятельство, — успокоил его Пуришкевич. — Юсупов отличается, как я вижу, громадным самообладанием и хладнокровием.

Соломон спрятал усмешку в накладные усы и потер подбородок. От въевшегося в поры грима начинала зудеть кожа.

Внезапно Пуришкевич поднял вверх палец.

— Никак едут? — полушепотом произнес он.

Соломон тоже услышал нарастающий рокот мотора. Он подскочил к граммофону и быстро завертел ручку. Еще мгновение — и игла опустилась на испещренный бороздками миньон.

Сквозь шипение пластинки и барабанную дробь марша со двора прорвался звук хлопающих дверец автомобиля.

Под аккомпанемент флейт скрипнула дверь черного хода, и на площадке затопотали ноги, стряхивающие снег.

Прежде чем из граммофонной трубы вырвалось первое «Yankee Doodle went to town…», незнакомый голос внизу громко спросил:

— Куда, милай?

Феликс ненавидел Распутина.

Он ненавидел в этом зарвавшемся мужике все. Его обросшее неопрятной бородой длинноносое лицо. Его маленькие и близко посаженные темно-серые глаза, глубоко утопленные в глазницах. Вечно подозрительный, испытующий взгляд из-под густых нависших бровей. Слащавую, но вместе с тем злую и плотоядную улыбку, звук его вкрадчивого голоса. Хамскую манеру держаться извечным хозяином положения.

Он ненавидел его привычку выдумывать каждому прозвище. Свое — «Маленький», уничижительное и нарочито подчеркивающее, что есть еще и Большой Феликс Юсупов, он ненавидел почти так же, как и привычку Распутина называть его «милай».

А еще он его боялся.

— Куда, милай? — ласково спросил Распутин.

Феликс скрипнул зубами и задвинул дверной засов.

— Вниз по лестнице, — изобразил он улыбку, повернувшись к Старцу. — Столовая у нас там.

Распутин же, напротив, смотрел наверх. Туда, откуда доносились ритмичные аккорды американской песенки.

— А там что? Кутеж? — Распутин ткнул пальцем в сторону кабинета.

— Нет, — помотал головой Феликс, — у жены гости. Они скоро уйдут, Григорий Ефимович. А пока пойдемте в столовую, выпьем чаю.

Не снимая галош, Распутин протопал по персидскому ворсу к камину. Погрел в его тепле длинные пальцы и прошел в будуар.

— Богато тут у тебя, — скидывая шубу и бобровую шапку на диван, протянул Распутин. — Затейливо.

Потыкав кончиком галоши медвежью морду, он повернулся к зеркальному шкафу.

— Ящик-то какой хитрый! — словно ребенок, всплеснул руками Старец. Раскрыл дверцы и запустил в зеркальный лабиринт руку. — Вроде как и дна нет, а тронешь — вот оно! — восхищенно повернулся он к Юсупову. — Хороша диковина!

Уже раздевшийся Феликс разливал чай.

— Садитесь, Григорий Ефимович, — поставил он чашку на блюдце. — Пейте, закусывайте. Я по случаю вашего визита наисвежайших птифур заказал.

Феликс пододвинул к Распутину блюдо с шоколадными и миндальными пирожными.

— Спасибо, Маленький, уважил. — Старец взял одно из них и отправил в рот. — А сам чего?

— Да сладкие они больно, — скривился Феликс, чувствуя, как пронизывает его взгляд Старца. — Не люблю сладкого.

— А я вот до него большой охотник, — пробуя теперь шоколадное, улыбнулся Распутин. — Много ли радостей-то в жизни, милай? Сахарок-то — он душу радует!

Феликс внимательно следил за Распутиным. Яд должен был подействовать немедленно, но Старец не выказывал ни малейших признаков отравления.

Время шло. Наверху раз за разом заканчивался и начинался снова веселый «Янки-Дудль». Феликс чувствовал, как с каждым заходом все больше натягиваются его нервы. Словно их наматывают на заводную ручку граммофона.

Распутин меж тем прикончил все миндальные пирожные и допивал третью чашку чая. Феликс отчаянно тянул время.