Карина Демина - Наират-2. Жизнь решает все

— В вашей воле его остановить.

Кырым осторожно снял платок, отправив его в миску, тотчас убранную диван-мастером. Алым же подал другую, чистую, и теперь внимательно следил, как она наполняется душистым отваром, а тот, принимая капли из прозрачной склянки, чернеет.

— Достаточно слова…

— И в Ханме случится резня.

Белая ткань темнела, разбухала, а потом, подхваченная серебряными щипчиками, ластилась к коже.

— Верные люди поддержат ваше слово. Гыры и…

Вместо ответа Тай-Ы коснулся век через ткань, пожаловавшись:

— Жжется.

— Жжение пройдет, мой каган. Нужно потерпеть.

И снова миска, влажный шлепок ткани, сухие руки диван-мастера, выделявшиеся на светлом серебре темнотой кожи. Новый кубок по заведенному ритуалу, зелья из сундука, горячее вино и опаленный над свечою сахар, растворившийся в напитке с шипением.

— Ты не одобряешь моих поступков, — с упреком сказал каган, принимая кубок, но отпил из него лишь после того, как смесь пригубил Алым.

— Кто я такой, чтобы судить решения моего кагана? — Кырым-шад возвращал склянки в кофр. — Его воля — благо для всех подданных.

— Вот и помни об этом, — гораздо жестче ответил каган и допил отвар до дна. — А еще о том, что рано делить наследство, я пока еще жив. Да, Кырым, жив, и это что-то значит.

— Значит вот так, да? — Майне топнула ножкой, потом, подумав, топнула еще раз и, подхватив со стола кривобокий кубок, запустила его в собаку. Собака увернулась, кубок раскололся пополам. — Значит, теперь я не нужна? И что дальше? Подыхать вот тут?!

Она обвела рукой парадную залу Мельши, задымленную и холодную, несмотря на весеннюю жару. По-прежнему чадил камин, сновали собаки, вяло огрызаясь друг на дружку, выбегая во двор и возвращаясь, чтобы плюхнуться на пороге и с наслаждением почесаться, разбрызгивая блох по сырой соломе.

— Ты обещал мне! Ты обманул! Говорил, что… А мне уже восемнадцать! Я старая… И проклятая! — Последним аргументом из глаз хлынули слезы, и Хэбу поморщился. Вот не любил он слез и все тут. Не боялся, а именно, что не любил.

— Успокойся, — Хэбу клюкой дотянулся до осколков. — Все еще будет.

Косо глянул на Ылым: вяжет. Спицы в руках мелькают, а лицо отрешенное, задумчивое, будто и не слышит, не видит, не знает и знать не хочет. Может, оно и правильнее — не знать, да только вряд ли спасет.

— Ага! Будет! Как же! — но плакать Майне прекратила так же быстро, как и начала. — Сколько времени прошло, и что? Хоть бы весточку, хоть бы пару слов!

— Чем больше слов сказано, тем короче веревка.

Фыркнула. Успокоилась вроде как, но это ненадолго. Такое ожидание выматывало Майне сильнее, чем то, самое первое, когда и не ясно еще было, получится что-нибудь из Хэбовой затеи или положат всех вместе с юнцом. Во избежание и спокойствия ради. Тогда она играла, что в заговор, что в любовь, пробовала женские чары, застоявшиеся и почти затухшие в тиши проклятого замка. А теперь вот игра разом перестала быть игрой и стала жизнью. Почувствовала девочка, чем все обернуться может, теперь и сидит, как на иголках. Ох уж эти фантазии бабские. Выйдет оно так, выйдет оно иначе, но Хэбу Ум-Пану нечего стыдится: он нанес свой удар.

Насколько точный — неведомо. Но ждать осталось недолго.

Недолго длились минуты относительного покоя, когда разум проваливался в сон — глубокий и черный, верно, чем-то похожий на сны, насылаемые маской. Следом наступал следующий день, с новыми-старыми заботами, от которых тело просило пощады. Но стертые руки упрямо полировали топорище.

А дело ладилось. Поставили стены, и теперь рубили балясины и гонт. Топили в котле березовый деготь, который, если со мхом смешать, крепко щели проконопатит. Работы, к счастью, хватало.

— Стоит ли загонять себя, если этим ничего не изменишь? — снова начал кам, но встретившись с Бельтовым взглядом, примолк, присел у козел, на которых лежал тонкий березовый комель. — Орину уж точно хватит работать.

— Не заставляю.

— Я знаю, что не заставляешь. Он чувствует себя виноватым. Это плохо. А что хуже — руки у него теперь как у лесоруба, — Ирджин попробовал пальцем зубья пилы. — Поточить надо бы. Я могу. И с дегтем помочь тоже. И людей позвать, которые тут за день-два полный порядок наведут. Только…

— Лишние глаза?

Бельт махнул немым братьям, указал на пилу, комель и обрезанную рейку-образец.

— Лишние глаза. Ненужные заботы. Потому придется собственными силами справляться с подопечным тебе хозяйством, уважаемый смотритель.

— Вот и справляюсь, — огрызнулся Бельт.

— И хорошо. Но все-таки не стоит так усердствовать. Это — не твой настоящий дом, не истинное твое дело. И чем раньше ты с этим смиришься, тем будет легче.

— Кому легче?

— В том числе и тебе.

— Тебе что, и вправду в охотку с нею нянькаться? — возница подмигнул Зарне и пересел поближе, давя острым локтем на бок. — Слепота, она за просто так не бывает.

Сложив губы хитрым способом, свистнул, подгоняя лошадок. И те, послушные, звонче зацокали по тракту. А он, скатываясь с холма, грозился вновь подняться на другой, плоский и широкий, будто придавленный городом.

Ханма началась задолго до городских стен, и пусть Тракт, по которому катилась карета, был не Красным, а все одно людно. И туда, и сюда снует народец в заботах вечных, кто пеше, кто конно, кто на телегах, а кто, как Зарна, на козлах нарядного возка. Высоко сидится, далеко глядится. На припыленные, отцветшие деревца, на дома и подворья, на торги, что растянулись вдоль тракта, на поля и загоны, которые ближе к осени наполнятся соловой, крутобокой скотиной.

— Мы таких дурноглазых камнями били, — добавил возница, подвигаясь еще ближе, прильнул почти, прищурился — личико меленькое, в морщинках да оспинах, нос длинный, губа с реденьким частоколом усов, а в бороде три волоса. — От слепых все беды. И от камов с чарунами. Вот давно, в прошлым годе, кум сказывал, что была у них в селе одна знахарка, которая и наших, и ненаших пользовала. Ничего, терпели. А потом по-за нее теля бельмяное народилось, а из кумовой отары половина с копытной гнили поиздохла.

— И что? — Зарна голову вывернула, ближний двор разглядывая. Ох и ладные ставенки на окнах были, резные, выбеленные да охрой подкрашенные.

— И ничего. Погнали. А я ему — дурак ты, Сива. Сива — это кум мой — дурак и остолоп, потому как надо было камнями бить, чтоб до смерти, чтоб злу не попускать!

— Сам дурак, — Зарна сунула руки под мышки, чтоб не стукнуть возницу по лбу. Вот не любила она разговоров этаких: не людям в дела Всевидящего лезть. — Останови.