Макс Далин - Слуги зла

— О да! — буркнул Инглорион, у которого на бесконечной спирали лестницы закружилась голова и ноги заныли, что было непривычно и чудовищно неприятно. — Очаровательные зверушки! Просто не хуже пташек! Ловят комариков, пищат и все такое! Одна маленькая деталь: они служат Злу.

— Тебя послушать, так все служат Злу! — фыркнул Паук, вероятно, сделанный из железных рычагов и передвигающийся быстро и ритмично. — И все отвратительные. Ты не слишком-то любишь живых существ.

«Вот это замечательно, — подумал Инглорион потрясенно. — Я живых существ не люблю! А орки их любят. На обед, надо полагать. Как можно нести такой вздор?!»

В этот момент Паук остановился перед глухой стеной так резко, что Инглорион, поднимавшийся следом, едва не налетел на него. Орк обнял стену лапами, проделал нечто, в высшей степени напоминающее колдовские пассы, и в стене открылся узкий проход, а за ним ослепительно сияло голубое горное небо.

Паук вышел, и Инглорион вышел за ним, сумбурно думая одновременно об орочьих грязных чарах и о возможности сбежать. За спиной эльфа опустилась каменная плита — почти бесшумно, но с ощутимым жутковатым движением вытолкнутого воздуха, — и Инглорион увидел себя стоящим на каменном карнизе шириной шага в четыре, а под карнизом то ли клубился густой туман, то ли неподвижно стояли облака.

Головокружение усилилось до нестерпимости, и эльф невольно сел на горный склон, поросший багульником и лавандой, глубоко вдыхая чистый холодный ветер с запахами дождя и трав. Рядом с ним стоял орк, один-единственный орк, и Инглорион подумал, что настал очень подходящий момент для попытки освободиться. Но подумалось как-то лениво и вяло; эльф чувствовал себя разбитым и больным, сидеть казалось приятнее, чем двигаться, а самое главное — надо было обезоружить и убить орка и почему-то совершенно не было сил и правильной ненависти для убийства.

«Пуща так далеко, — подумал Инглорион, усаживаясь поудобнее. — Нужно будет перебираться через эти Тьмой проклятые горы, которые кишат рабами Зла — а я так нездоров… будет слишком тяжело… Чересчур много крови и грязи за прошедшие дни…» Некстати вспомнился бой на мосту, резня, взрыв, летящие ошметки человеческих тел — на миг стало муторно, и эльф удивился тому, насколько ему дурно и насколько он стал чувствительным по пустякам…

Хотя, вдруг пришло ему в голову, почему, собственно, человеческие смерти — такой уж пустяк? Ведь люди, вероятно, по-своему хотят жить, цепляются за свое краткое никчемное бытие… им, наверное, все-таки не хотелось умирать, да еще так, от дикой боли, сознавая, что битва проиграна…

Инглорион вспомнил свое собственное отрешенное спокойствие в тот момент, когда земля ушла из-под ног и он едва успел ухватиться за какие-то корни, торчащие из развороченной скалы, и вдруг содрогнулся от запоздалого ужаса. Как бы он летел вниз, целую милю вниз, возможно, ударяясь о торчащие валуны, ломая кости, и в конце концов разбился бы вдребезги, так, что тело бы просто расплескалось вокруг…

Если бы не этот орк…

Инглорион обернулся. Паук сидел на корточках, озирался, принюхивался к ветру, раздувая ноздри и выпятив кабанью челюсть. Из его пасти торчала былинка, он жевал ее стебелек; грубая морда, располосованная старыми шрамами, показалась Инглориону задумчивой и сосредоточенной.

— Паук, — окликнул эльф, — о чем ты думаешь? Ты ведь думаешь?

Орк обернулся, выплюнул изжеванную былинку и ухмыльнулся.

— Тихо как, — сказал он и почесал за ухом. — Тут ни людей, ни таких, как ты, еще не было. Так тихо, будто войны и нет, да?

— Тебя это должно огорчать, — предположил Инглорион. — Ты скучаешь по войне, не правда ли? Скучаешь по убийствам?

Паук издал короткий неодобрительный звук, вроде тихого хрюканья или оборванного рыка.

— А то нам без войны не жилось бы, — сказал он, и Инглориону померещилась насмешка в его тоне. — Вот ведь делать аршам больше нечего!

— Аршам?

— Так наш народ зовут, а вовсе не орками! Будто бы люди выговорить не могут…

— Арш, — повторил Инглорион, ощутив в слове орочье взрыкивание и шипение. Странно было издавать такой звук, будто губы эльфа совершенно неприспособлены для него, но Инглориону вдруг пришла в голову парадоксальная мысль. Язык рабов Тьмы… сам факт возможности их языка… каким-то невероятным образом мирил с возможностью их существования. Ведь логичнее было бы не создавать для них собственный язык, а исковеркать человеческий, разве не так?

Это хрюканье и визг, карканье и рычание — слова… вероятно, в них есть смысл. Удивительно.

— А в вашем языке есть слово «солнце»? — спросил Инглорион неожиданно для себя.

— Угу. Варл-Гхаш. По-человечески вроде как «пламень небесный». А что?

— А что такое «барлог»?

— Владыка недр. Хозяин того огня, который внизу, — Паук посмотрел на эльфа удивленно. — Ты знаешь это имя?

— Часто говорили после боя…

— Еще значит «плохой конец».

— Почему?

— Ты когда-нибудь видел, как он просыпается? Как оттуда вырываются расплавленные камни? Это плохой конец, можешь поверить. Мы в пещерах живем, всегда в горах, а в горах всегда может быть это… злость Барлогова.

— Ты боишься?

Паук пожал плечами:

— Ты урагана боишься? Или лесного пожара? Не страх, нет. Просто… ну, стихия. Сделает, что хочет. Надо жить с опаской.

— Как странно, — произнес Инглорион задумчиво. — Чем больше ты говоришь, тем более странно. Как будто ты не орк… не арш, — поправился он с совершенно невольной усмешкой, — а кто-то из союзников. Я не понимаю, почему ты так ведешь себя со мной.

Паук осклабился:

— А как бы ты хотел?

Инглорион смешался:

— Не знаю. Но — война…

— Сожрать тебя надо было? А сначала что-нибудь веселенькое придумать, да? Глаза вырвать, спину сломать? Этого ждешь?

Эльф вздохнул. Паук встал:

— Надо пройтись. Хочу проверить этот карниз. Пойдем до самой дороги на перевал. И я тебе не буду вырывать глаза, живи так… ты теперь даже не так мерзко воняешь, как раньше.

Инглорион хмыкнул:

— По-моему, втрое мерзостнее.

— Дело вкуса, — возразил Паук и пошел по тропе вдоль склона.

Инглорион побрел за ним. Эльф ожидал, что свежий воздух наверху приведет его в чувство, но запах леса, сосен, слишком прямых и высоких, вбитых в склон, как мачты в палубу, запах трав и влажной живой земли почему-то вызывал беспричинную тревогу и тоску по малопонятным вещам. Инглорион, стараясь дышать глубже, сказал себе, что это тоска по Пуще, но в действительности о Пуще почти не думалось. В душе был странный сумбур, хотелось то бежать — не от врага, а так, непонятно куда, но задыхаясь от встречного ветра и с полным напряжением сил, то лечь на склон, на пружинящий лишайниковый ковер, и бесконечно долго глядеть в ветреные бледные небеса…