Святослав Логинов - Колодезь

Жалованья рабу никакого не положено, а на корм Василия поставили вместе со старшими слугами и поселили во дворце, не в палатах, конечно, но и не в каморке, а тоже со старшими слугами. Платья дали всякого: два кафтана – киндячный, на будний день, и парчовый, носить во дни приезда шахского величества. От такого счастья Василий уже и понимать перестал, на каком он свете. Смущало только предстоящее обрезание, ну да это ничего, перетерпим; вон сколько народу вокруг, полная Персия, и все обрезанные. Зато уж потом!... Там уж он развернётся! Себя на волю выкупит, собственным домом заживёт, и не по-отцовски – скаредно, а как на Востоке положено. Ворота золотом вымажет, в саду гранаты посадит и инжир. Слуг заведёт, чтобы всё чёрные арапы. О гареме как-то не мечталось, побаивался с непривычки, а так – девок полный дом наберёт, и всё черкешенок, а не каких-нибудь там конопатых. Весь аврет-базар его будет.

За такими мечтами незаметно подошёл день обрезания. Василий к тому времени уже привык молиться семь раз на дню: пятижды по крику муэдзина и два раза по велению души, привык ежедневно слушать поучения старого муллы и поститься днём, после заката дозволяя разрешение вина и елея. Даже кой-что из Корана наизусть вызубрил. Ну всё хорошо, если бы не это обрезание. И не столько боли страшно, сколько опасно, что Христос с неба всё видит, а если что и проспит, так ему ангелы доложат. Да и место срамотное – иного, что ли, не могли найти?

С утра, после всех положенных молитв, к Василию явился Салим-хан вместе с дворцовым лекарем. Таким же порядком отправились в баню. Баня у турок не то что у православных – место смутительное и дивно украшенное. Как её топят – не вдруг и поймёшь, ни дыма, ни угара нет, а жар есть. В чанах вода горячая, в бассейне – прохладная. Потолки в банях высокие, полы выложены мрамором, а прислуживают моющимся звероподобные банщики костоправы и молодые бабы-гяурки, на которых вместо одежды одно наименование. Василий, такие дела увидавши, душой размяк и про себя решил, что в баню будет ходить всякий день. Но покамест знал: не для того пришли – лекарь со своим инструментом за спиной стоит.

Василию поднесли гашиша, замешанного наподобие халвы, и, проглотив сладкую лепёшку, уснул приказчицкий сын, чтобы пробудиться к другой жизни.

Скорбно было пробуждаться. Боль вроде не резкая, как не от ножа, но ломило под брюхом, хоть волком вой! Василий лежал в постели в незнакомой комнате и тихо скулил. Таково-то больно в чужую веру переходить! – и ведь господа бога Исуса Христа не помянешь – отныне не положено, облегчайся Магометовым именем.

Отворилась дверь, явился лекарь. Расставил на столе всякие банки, мази да притирания. Откинул лёгкое покрывало, велел Василию ноги шире раздвинуть.

– Что это там? – подозрительно спросил Василий, глядя на скляницу в руках врача.

– Пальмовое масло, – спокойно ответил лекарь. – Мудрейший аз-Захрави советует подобные глубокие раны присыпать золой от сожжённой тыквы и иными вяжущими средствами, а затем лечить пальмовым маслом и сумахом, покуда рана не зарубцуется, если пожелает Аллах.

– Какие раны?... – пролепетал Василий, ещё не понявший, что с ним произошло. – Там же совсем маленькая ранка должна быть...

– Раны, причинённые ножом хирурга при оскоплении, – меланхолично ответствовал лекарь, продолжая растирать масло с яичным белком.

Зарыдал Васька от боли и смертной обиды – ан поздно. Отрезанного назад не пришьёшь.

Когда недели через две Салим-хан явился поглядеть нового евнуха, его встретил другой Василий, ничуть на прежнего не похожий. Гонор весь как рукой сняло и дурацкую болтливость тоже. Ходил Василий тихо, говорил постно, глаз не поднимал, как и положено скопцу, смирившемуся со своей участью. Но в душе ровным негасимым углем тлела ненависть ко всем, из-за кого так страшно повернулась Васильева жизнь. Длинен был список обид.

Особо ненавидел Василий родного батюшку, что погнал сына из дома на чужбину для лишений и поругания бусурманского. А потом, нет чтобы выкупить, небось и обрадовался, что обузу с рук сбыл; живёт себе за княжьей спиной беспечально, словно Авраам, Исаака на жертву заклавший.

Более того ненавидел удачливого Сёмку. Ничего-то тому Сёмке не надо было, а всё ему доставалось: и хозяин добрый, и девка сочная, и даже пропал Сёмка как жил, не оставив по себе никаких вестей и уж явно никоей муки за блуд свой не приняв.

А того пуще взъярился Василий сердцем на Дуньку конопатую. Прежде просто было обидно от её бабской дури, а теперь сугубо. И хоть отсёк лекарский ножик всякое мужское желание, и не только что Дунька, но и гурии Магометовы Ваську уже не привлекали, но память-то никуда не денешь... Вся злоба на бабский род сошлась в одной жгучей мысли о мерзавке Дуняше.

Кого из этих троих Василий набольшим врагом считал? – бог весть.

И был ещё один человек, которого Васаят не то что вслух, но и в душе ненавидеть боялся. Да и как злобствовать на благодетеля своего, из-за которого жить стал сладко, хоть и не так, как хотелось. Чуть поджила стыдная рана, Василий сам похромал к хану, говорил с ним покорно и даже малым не попенял обманщику, словно с самого начала о таком договаривались. Спрашивал о делах, о том, какая должность ему будет при везире, сколько и чего на прокорм дадут. Таким разговором Салим-хан остался доволен, отвечал скопцу ласково и всякого обзаведенья прислал больше, чем собирался.

Через полгода нескоромной жизни Васька получил повышение, Салим-хан, как прежде Фархад-ага, обманулся видимой покорностью кастрата, решил, что острый ланцет – ал-мибда, сделал своё дело. Теперь Васька и впрямь, как было когда-то обещано, стал при Салиме помощником, вёл дворцовое хозяйство, вроде как ключарь в барской усадьбе. Должность хлопотная и беспокойная, но кто понимает, за такую крепко держится. Вроде бы и начальства всякого над тобой тьма, а нити от любого дела в твоих руках. У кого ключи на поясе – тот и главный.

Однако пользоваться тайной властью Василий не спешил, понимал, что может лишиться уже не мудей, а головы. Прошёл год и два – не было у Салим-хана более верного и услужливого помощника. А что в душе скопца творилось, то Аллах ведает. Приезжал летом шах-ин-шах с двором и гаремом или приходила зима, а с ней сонное спокойствие – смирный Васаят всегда был услужлив и расторопен, говорил тихо, глаз не подымая.

А потом грянул гром, да такой, что самые старые, давно живущие на задворках служанки не могли такого припомнить. В неурочное время пал на мирное Салимово житьё гнев Аллаха. Великий везир Карчкан прибыл в летние дворцы посреди зимы и начал всё хозяйство шерстить, словно он не великий везир, а кади, присланный от казначейства.